Старопланинские легенды

За это время много чего было и сплыло. Индже не помнил и не хотел вспоминать. Но один недавний случай врезался глубоко ему в память: целое село, подобно многим другим, стало жертвой огня и меча. На улицах — трупы, свежая, дымящаяся кровь. И вдруг из огромной груды женских, мужских и детских тел подымается старик священник. Лицо в крови, на голой груди зияет рана. Глаза горят, как угли. Он озирается вокруг, словно вставший из могилы, и, протянув руку к Индже, кричит:

— Будь проклят! Будь проклят богом и всеми святыми его! Не распасться тебе после смерти! Железо и камни распадутся, а ты — нет! Будешь вздыхать и трепетать на земле, как Каин, унаследуешь проказу Гегесии и петлю Иуды! Анафема! Анафема! Анафема!

Нож, воткнутый ему в горло, прикончил его, заставив замолчать навсегда. Но до сих пор видит Индже окровавленное лицо, до сих пор жгут его эти глаза, до сих пор пронзают, как ножи, слова старика и звучат в ушах те проклятия.

В тот же день спускался Индже с другими по крутой горной тропе. Впервые склонил он голову на грудь и задумался. Вдруг с противоположного холма раздался ружейный выстрел. Индже покачнулся и упал с коня. Кырджалии кинулись туда, откуда прозвучал выстрел, но это место отделяла от них глубокая пропасть. По ту сторону они увидели маленькую дружину, узнали в главаре Сяро Барутчию, а схватить — невозможно.

Обо всем этом передумал Индже, лежа в постели. Он надеялся, что, как только рана в груди заживет, эти мысли его оставят. Не будет он больше думать о Пауне, о ребенке — ни о чем. Замкнется сердце его, и рука окрепнет. Но мысли продолжали мучить до сих пор. А там ждут кырджалии, и надо их вести.

Утром вошли в лагерь посланные Индже глашатаи, закричали:

— Слушайте, что говорит Индже: тот, кто пошел с ним, должен слушаться только его. Индже не даст пощады непокорным. Пусть каждый, кому жизнь мила, помнит об этом!

Переглянулись между собой кырджалии, стали крутить свои длинные усы, призадумались. Что б это значило? Но кто-то махнул рукой и крикнул:

— Индже знает, что делает! Ладно!..

И все поняли, что он хочет сказать: коли Индже требует послушания и покорности, значит — страшен удар, им задуманный. И тем лучше: будет резня, будет добыча. И, только что готовые к бунту, они снова поверили в Индже, обрадовались, и лагерь ходуном заходил от веселья.

В эту минуту Индже вышел из шатра. Как морские волны набегают на берег, так кырджалии со всех сторон окружили Индже. Он уже среди них. Ступает легко и стройно, — знают они его хищную походку, — приостанавливаясь на ходу и кидая быстрый орлиный взор. Как он хорош, Индже! В синем янычарском кафтане, блестящем от золотого шитья, в красных шароварах. Но на голове — не белый тюрбан в мягких складках, а высокая соболья шапка с верхом, сдвинутым набекрень, с султаном из павлиньих перьев над лбом.

Положив руку на эфес кривой своей сабли, шагает Индже между двух живых стен — теснящихся с обеих сторон кырджалии. Геройский вид его и ладная фигура сводят их с ума. У всех одна мысль: сейчас сядет на коня и поведет на приступ! И стоящие впереди низко склоняют обвитые большими чалмами головы и отвешивают низкие поклоны, прижимая руку к сердцу, а те, что дальше, напирая друг на друга, сжимают рукояти ятаганов и ревут:

— Яша́![1]

Кое-где раздаются выстрелы.

Индже подводят коня — он садится. Без команды, потому что у них не бывает команд, вскакивают на коней кырджалии. И когда белый жеребец Индже вздрогнул, опустив хвост до самой земли, а Индже поднял руку, все умолкли. И ждали, что эта рука укажет на Урум-Эникёй. Но Индже указал как раз в обратную сторону и велел, всем ехать за ним. Это было как гром с ясного неба для кырджалии. Смотрят они на Индже и не верят глазам своим. А у Индже — страшное лицо и глубокая морщина на лбу, от волос до бровей.

Уверенный в себе, Индже не стал медлить — тронул коня. Закачался вслед ему и лес копий его дружины. Кырджалии остались одни. Минуту молчали, глядели друг на друга. Потом поднялся страшный шум — дикий вой шакалов. Обступили со всех сторон Сиври-билюк-баши, закричали, начали просить, чтобы вел их на Урум-Эникёй. Рослый анатолиец был Сиври-билюк-баши, словно дуб высился он над всеми кырджалиями. Хмурил брови, раздумывал. Сам не знал, что такое сделалось с Индже, но не хотел так просто порвать с ним. И отрубил: всем — за Индже! По знаку его загремели трубы и литавры. В этой дикой музыке потонул ропот кырджалий; орда зашевелилась, двинулась вперед. Скоро конский топот заглох, и лишь отдаленные звуки труб да туча пыли указывали, что кырджалии возвращаются вспять тем же путем, каким пришли.