Старопланинские легенды

Змеей прошипела тугая плеть у Индже в руке, взыграл под ним белый конь. Вздрогнули кырджалии, почувствовав, что Индже их ведет, и пустились на конях своих за ним. Которые спешились, те скорей в седло и тоже поскакали. Земля загудела от топота копыт. А старик стоял под цветущей сливой и глядел им вслед.

Снова разнеслась слава Индже, все заговорили о нем. Да еще больше, чем прежде. Потому что не разорял он больше сел и местечек, не резал, не убивал. Теперь Индже сам бил кырджалий, истреблял разбойников и грабителей дорожных. Первый испытал на своей шкуре его гнев Сиври-билюк-баши. Индже считал его другом своим и послал сказать ему, чтоб он перестал грабить, уходил подобру-поздорову. Засмеялся Сиври-билюк-баши и прогнал посланных. Тогда Индже ястребом налетел на него. Кырджалии, нагрузившие коней своих добычей, тяжелые и неповоротливые, как черепахи, были перебиты все до единого. Сиври-билюк-баши сунули под мышки горящие головни, и он сгорел живым.

По всем дорогам на деревьях — трупы гайдуков; каждое утро перед шатром Индже головы гайдуцких атаманов валяются. И не одним гайдукам да грабителям страшен был Индже. Айяны, спахии, беи — все властители и землевладельцы поослабили гнет, перестали так притеснять райю. Судьи в присутствиях, вспомнив об Индже, не раз и не два обмакивали утиное перо в чернильницу, начинали раздумывать и судили по совести. Крылом был Индже для всех слабых.

Прошло два года. Очищены были все леса и дубравы, освобождены все дороги. Тогда с вершины Балкан, из Жеруны, послал Индже чорбаджийскую дочь с новыми кувшинами, одну, пешком, на Бакыджики, велел принести ему воды из Семи колодцев. Молодая была девушка, красавица. На шее семь нитей мелких и крупных золотых монет, сама — в атласном платье, золотом шитом. Идет одна-одинешенька — одна по лесам, одна среди нив зеленых. Сходила и вернулась с водой из Семи колодцев. Семь дней туда шла, семь дней обратно. Никто тронуть ее не посмел, волос с головы не упал, ни одной золотой монеты не убавилось… Люди провожали ее за околицу и оставляли одну.

— Как Индже сказал, так тому и быть… Будь здорова!

С улыбкой ушла девушка, с улыбкой вернулась. Ни одного разбойника не встретила, ни одного недоброго человека.

Тогда Индже поехал на Бакыджики. Бесплодная и черная лежала земля, когда он трогался в путь, а теперь вся Ромыня желтела созревшими нивами. Богатым плодом благословил господь землю, и народ принялся за работу. Ходит волнами море зрелого хлеба, дрожит воздух, белеют белыми птицами платки на головах жниц. Чу — песня, их звонкая песня! Индже остановил коня. Жницы близко, но отделены от дружины купой деревьев. Ясно слышится песня. Индже слушает. И вздрагивает: слышит — про него поют. Об Индже — молодом воеводе, о том, как он водит дружину в триста сабель; о том, как лес и горы плачут об Индже, просят освободить их от разбойников, о том, как милостив Индже к беднякам…

Звенит песня под ясным небом, падают слова, будто зерна с тяжелых колосьев. Слушает Индже. Что-то сладкое тает в груди у него, катится слеза из глаз на белую гриву коня. Первая в жизни слеза, пролитая Индже.

На вершине Бакыджиков, у Семи колодцев — лагерь Индже. Больше гораздо он, чем был весной. Но нет Сиври-билюк-баши, нет даалий и головорезов. Ходят по полянам молодые парни, мечут камни, пробуя свои силы, либо стоят у шатров и чистят длинные — в рост человека — ружья. А в стороне, под сенью развесистых буков, сидят седобородые воеводы. Тут Никола Узун, Добри-воевода, Вылко Бинбеля, Вылчан-воевода и много других. На лицах у них — следы старых ран, волосы их белы, мудрая речь течет тихо и плавно, как вода соседнего родника.

— Тепеделен-Али-паша правит Яниной, — говорит Добри-воевода, куря свой длинный чубук. — В Видине — Пазвант-оглу, а Мустафа-Байрактар в Трыстенике. Каждый — на свой аршин меряет, судит и рядит своих людей. Почему бы и нам не взять своего? Кто помешает? Кто скажет: нет? — Немного помолчав и видя, что никто не спешит с ответом, он продолжает: — Известно мне, что думает Индже. И прямо скажу — дело хорошее. Первым долгом хочет он разделаться с псами с этими, Кара-Феизом да Эмином… А как от них отделится…

— Но как? Вот что скажи мне! — прерывает его Никола Узун и, по привычке, без всякой надобности хватается за нож.

— Не торопись, скажу. Индже велел Кара-Колю схватить эсерлийских султанов, двух молодых братьев, и разделаться с ними шейтан-пенчовым способом. Султанчики эти — родня Кара-Феизу, и, узнав, что они убиты, усомнится он в Юмер-Дразе. И вцепятся оба кырджалии друг другу в глотку, как псы…

— Понимаю, — говорит Узун, сдвигая шапку на затылок и смеясь во все горло. — Понимаю. Это славно, ей-богу, славно!

Вылчан-воевода щурится и, махнув Узуну рукой, чтоб молчал, спрашивает Добри:

— А потом?

— А потом соберутся сюда, на Бакыджики, со всех сторон юнаки, вырастет наша сила. И, как услышим, что перешел через Дунай московец, скажем и мы: «Помоги нам, боже», — и начнем…