Старопланинские легенды

Хорошенько напугав старуху, он сел на корточки у стены и стал грызть сухие корки, которые нашел в доме. Бабушка Яна встала, зевнула, потянулась, словно забыв о шалости Горбуна. Но, пройдя мимо него, вдруг повалилась на него, схватила его за плечи, принялась трясти.

— Пугать меня вздумал? Вот я тебя задушу, поганец!

Вдруг она вскрикнула и отпустила его. Горбун ее укусил. Бабушка Яна посмотрела на свою скрюченную руку, на которой были видны следы зубов и кровь.

— Пошел вон! — закричала она. — Ноги твоей чтоб здесь не было!

И так как Горбун кривлялся и делал ей рожи, она, в отчаянии, притихла и промолвила себе под нос:

— Разбойник! В отца пошел…

Она как будто вспомнила что-то далекое. Села на прежнее место, сложила на коленях руки и задумалась.

Второй раз перевалил Индже Бакыджики и подался в Ромыню{5}. Не было больше с ним той многочисленной орды, с которой он выступил. Надоело кырджалиям ходить с атаманом, который не водит их на добычу да на грабеж, не позволяет делать, что вздумается, а таскает их по дорогам — нынче в одну, завтра в другую сторону. Отощали у них кони с голоду, заржавели ятаганы у пояса. Как-то ночью убежал Сиври-билюк-баши со всей дружиной. За ним — Эдерхан-оглу, потом — Дели-Кадыр и остальные главари. Остались при Индже только Кара-Колю да дружина — триста человек на вороных конях. Индже — впереди на своем белом арабском жеребце.

И все так же мертвы были села и так же пусты поля вокруг них. Нигде ни души. Только кое-где, в самых бедных и полувыжженных селах, попадались оборванные крестьяне с тупым, равнодушным взглядом, истощенные голодом, почерневшие от горя, грызущие какой-нибудь корень. Или слышался женский плач по холмам, над могилами. Индже сердился на себя, что поддается, чувствует жалость, и все ему кажется, будто где-то там, среди страшного леса черных крестов, лежит Пауна, а рядом с ней — малютка, разрубленный его ятаганом. Иной раз он встряхивал головой, словно отгоняя дурной сон; в полузабытьи ему казалось, что он держит своего ребенка на руках и ласкает его кровавой рукой, а Пауна, бледная, улыбающаяся, глядит на него.

Как-то раз Индже увидел женщин, копающих землю. Лица их были закрыты черными платками, и они словно не землю перепахивали, а рыли яму, чтобы схоронить в ней свои слезы и муки. Индже захотелось сказать им что-нибудь хорошее; он повернул к ним коня. Но они, увидев его с целым лесом копий позади, побросали мотыги и кинулись бежать. Остался только старик под цветущей сливой. Он разогнул спину и, опершись на посох, стал ждать.

— Отчего женщины убежали, старик? — сердито спросил Индже.

— Не знаю… Испугались, верно. Дело женское…

— А ты? Ты не испугался?

— Зачем пугаться, эфенди? Нет, не испугался. Старый я, чего мне бояться? Господа бога боюсь, от него смерти жду…

Но хоть и говорил старик, что не боится, однако дрожал и растерянно глядел на множество вооруженных всадников, вдруг нахлынувших в долину. Некоторые спешились и повели коней к реке, на водопой, другие разошлись в поисках воды для себя.

— Ребята! — крикнул старик по-турецки и показал посохом. — Вон там колодец, у тех вон тополей, на холмике. По тропинке, прямо по тропинке!

— Испугались женщины, — уже спокойно продолжал он, обращаясь к Индже. — Не обижайся на них, эфенди. «Злодеи!» — кричат. «Какие же злодеи? — говорю им. — Нешто не видите? Чистый народ, все на красивых черных конях, а на белом — паша». Помнят у нас, что паши на белых конях ездят.

Индже почти не слушал его — глядел на холм, куда убежали женщины.

— Там — наше село, — продолжал старик, — чукуровские мы. Я — дед Гуди, дед Гуди из Чукурова. Ох, больно плохо живем — бедность, голод. А времечко славное выдалось — ну и надумали землицу вскопать, посеять кое-что: лучку, фасоли. Потащили и меня бабы: «Пойдем, говорят, охранять нас будешь». А какой я охранитель! Да вот одни мы, без парней живем. Не осталось мужчин у нас, как Кара-Фиджи да Индже налетели…

Индже искоса поглядел на старика и чуть заметно улыбнулся.

— Индже, говоришь? А видал ты Индже, старик?

— Какое видал, сынок. Кто видал, тот в живых не остался.

— А я — кто? Меня знаешь?

— Откуда мне знать, эфенди? Говоришь, как мы — да мало ли аг по-нашему говорят? Сливенский айян Тахир-ага — его я знаю, — тот тоже чисто так выговаривает. А тебя не знаю.

Он помолчал, задумчиво вперив грустные глаза в Индже.

— Не знаю. Только послушай, что тебе скажу: молодой ты, красивый. Одно слово — юнак. Нам бы хозяина такого! Мы бы служили тебе, воинский налог платили. Только бы ты один у нас был! А то нынче…

— Что нынче?

— Один придет — режет, другой придет — ограбит и спалит. А мы — люди простые, что твои овцы. Хорошо бы, кто стал за нами ходить, стриг нас и доил, да зато и от волков охранял!

Засмеялся Индже — за всю весну это первая улыбка его была, — вынул кошель, взял горсть золотых и велел положить по одному на каждую мотыгу.

— Вернутся бабы, пускай возьмут, — сказал он. — Да помнят об Индже. Прощай, старик! Прощай — и спасибо на добром слове.