Старопланинские легенды

Из города дед Давид возвращается на другой же день. Обычно в дороге ничего плохого с ним не случается; особенной усталости он тоже не чувствует; но, несмотря на это, приезжает он всегда в дурном настроении, с кислым выражением лица и гордым, надменным видом человека, совершившего большое, важное дело, разговаривать ему не хочется, поэтому он произносит лишь несколько слов, отдавая досмотрщикам то, что они просили купить в городе или что им прислали из дому, и сейчас же идет прибирать коня… Но и досмотрщики не спешили его расспрашивать, так как знали его привычки да к тому же были в это время заняты своим делом. Правда, через Али-Анифе движение шло слабое, но если проезжих и не было, их все равно надо было ждать; кроме того, при таможне жили начальник и секретарь, так что приходилось быть постоянно у них на глазах. Особенно считались досмотрщики с начальником — не потому, что боялись его, а потому, что он внушал им, так же как и всем его знавшим, невольное уважение. Начальник таможни — или Дед, как его все называли попросту, — был старик, гораздо старше деда Давида, с застилающей ему всю грудь большой бородой, — один из тех честных чиновников-служак, в личности которых служба, закон и человек как бы сливаются воедино. Спокойный нрав, преклонный возраст и ревматизм, причинявший ему большие страдания, вынуждали, его проводить большую часть времени в канцелярии или у себя в комнате. Но каждый вечер, слегка изменив свой облик, то есть впервые за весь день сняв очки и надев фуражку, но с тем же важным, величественным видом, который придавала ему белая борода, он переступал порог таможни и, опираясь на палку и покашливая, шел гулять в сторону села. Одновременно с ним или несколько позже уходил и секретарь.

Тогда флаг, развевавшийся весь день на высоком, как мачта, шесте, спускался — в знак того, что канцелярия закрыта и проезжающие должны ждать до утра. Досмотрщики оставались одни. Не столько усталость, сколько чувство облегчения от того, что они избавлены от присутствия начальства, настраивало их на непринужденный, веселый лад. Они выходили наружу и усаживались в тени перед таможней. Солнце клонилось к закату, и перед ними была равнина, залитая светом, зеленая, необозримая. В то время здесь еще были не тронутые плугом места. По эту и по ту сторону границы тянулись поляны, покрытые такой густой травой и таким высоким бурьяном, что скот уходил в них с головой. Больше всего было ветреницы с высоким, тугим стеблем, увенчанным желтыми цветами, блестевшими на солнце, как острие копья.

Досмотрщики заводили беседу, варили кофе, не отказывали себе и в рюмке водки. Нахмуренные брови деда Давида раздвигались, из-под пышных усов его едва-едва, словно солнце из-за туч, показывалась улыбка. У него вдруг развязывался язык, и он уже с мельчайшими подробностями рассказывал о своей последней поездке в город, перечисляя всех, кого видел там, передавал новости, которые слышал, пространно описывал все мелкие, незначительные происшествия, которые случаются каждый день и тотчас забываются, исчезают бесследно, но которые дразнили любопытство досмотрщиков, томившихся в своем уединении. Иной раз, придя в еще более благодушное настроение, дед Давид пускался в подробности о своей встрече с родными досмотрщиков. Например, о том, как двое младших детей Милана, держась один за одну, другой за другую руку матери, пришли к нему, деду Давиду, на постоялый двор. И не без нежности в голосе и любви в твердом, суровом своем сердце повествовал он о четырехлетнем сынишке Милана, подражая его голосу и манере задавать вопросы, передавая, какие он сказал слова и как он хотел, чтоб его посадили на коня. При этом Милан обычно разнеживался и расплывался в улыбке, чувствуя в то же время, что слезы застилают ему глаза.

Незаметно наступал закат. Равнина темнела, но желтые цветы ветреницы еще виднелись, разрезая спустившийся на зелень сумрак тонкими золотыми чертами. Словно в эти тихие вечера в час молитвы, перед появлением звезд, в поле зажигались тысячи свечей с устремленными в небо огоньками…

Павшая на равнину тишина проникала и в души троих досмотрщиков. Минуты замедляли бег, жизнь теряла свой мучительный, лихорадочный темп, сама вечность открывала им свои объятия. И они становились как-то ближе друг к другу, добрей, чувствовали, что связаны между собой не только давним товариществом, но и чем-то другим, чему, кажется, нет названия. Это ощущение длилось минуту, две. Тайна, совершавшаяся на равнине, как будто кончалась; сразу надвинувшийся мрак гасил бесчисленные золотые свечи. Досмотрщикам опять делалось веселей, и немного погодя, при серебряном свете месяца, если Теохарий не запоет какой-нибудь протяжной и страстной турецкой песни, так дед Давид уж непременно расскажет о каком-нибудь страшном своем приключении в лесах Дели-Ормана. Внимательней всех при этом Милан; слушая про опасные подвиги деда Давида, он вспоминает большие кавалерийские сабли у камина, как бы получая ответ на все вопросы, встававшие перед ним каждый раз при взгляде на эти сабли.