Старопланинские легенды

Один из них, Милан, — высокий, худой, с рыжеватыми бровями, такими же усами и синими кругами вокруг глаз — был кроток, молчалив, и печать какой-то особенной меланхолии ложилась на его бледное, почти прозрачное лицо всякий раз, как взгляд его устремлялся на равнину вокруг. На руках у него была большая семья в городе, он был самый бедный из троих и имел много забот, но почти никогда на это не жаловался.

Другой пеший досмотрщик, Теохарий, был полной противоположностью Милана. Если каждым делом движет пружина, механизм, на котором оно держится, то в данном случае такой пружиной был не старик начальник, не ленивый и рассеянный секретарь, а Теохарий. Легкий, подвижной, с густой черной шевелюрой, торчащей, как щетка, надо лбом, с живыми черными глазами, играющими и сияющими на рябом смуглом лице, он бегал во все стороны, понукал, командовал, всегда веселый, разговорчивый. У путешественников, проезжавших здесь впервые, если что и оставалось в памяти от этой таможни, так только физиономия и шутки Теохария. А во второй свой приезд они уже оказывались с ним старыми друзьями.

Третий был дед Давид. Он был единственный здесь конный досмотрщик. Стоявшие у камина большие кавалерийские сабли являлись не только музейным экспонатом. Они играли роль звена, соединяющего сегодняшний день таможни с ее прошлым, таили в себе воспоминания, связанные с жизнью и молодостью самого деда Давида. Ибо он начал службу как раз в то бурное, воинственное время, когда на тропах, ведущих к границе, частенько постреливали карабины, и был единственным уцелевшим образчиком тех сильных и смелых людей, у чьих ног бряцали эти длинные сабли. При его появлении перед вами сразу вставала эпическая фигура ополченца: суровое лицо, искрометный взгляд из-под густых бровей, посеребренные временем большие пышные усы. Роста выше среднего, крепкий, плотный, немного грузный. Но и в немолодом возрасте он сохранил свои силы, и только физический недостаток, приобретенный на службе, приковал его к более легкой и безопасной работе на таможне. А работа эта состояла в том, чтобы два раза в неделю возить в город и привозить оттуда почту. Этим объяснялось и его прозвище — дед Давид Почта.

Среди принадлежавших ему предметов многие были связаны с прошлым. Прежде всего — его конь: это было великолепное животное, какие теперь редко встречаются. И сила, и размеры коня говорили о чем-то старинном, нетеперешнем, превосходящем нынешние масштабы, как и большие кавалерийские сабли в таможне. Он был похож на сказочного коня кого-нибудь из легендарных юнаков или коня Змея-Огняна. Даже масти он был редкостной: синевато-пепельной, напоминающей цвет железа в месте свежего слома, и испещренной мелкими черными точками; совсем черными были только грива, хвост и ноги от колен до копыт. Конь этот отнюдь не отличался тонким сложением и повышенной нервностью лошадей арабской крови. Наоборот, он был крупный, мясистый, с ногами как столбы, широкий и круглый сзади, словно бочка. Но это не мешало ему быть легким и быстрым на ходу, а отсутствующую элегантность заменяли ему неукротимая мощь и бешеная порывистость всех движений. Вместо изогнутой лебединой шеи цирковых лошадей у этого дикого степного коня шея была короткая и толстая, как пень, покрытая такой буйной гривой, падавшей, кроме того, и на лоб, и на глаза, что он больше походил на льва. И какой-то неугасимый огонь горел во мраке его глаз, взгляд которых был всегда как бы устремлен куда-то вдаль; уши у него всегда стояли настороженные, а ноздри трепетали, как живые.

Ни для кого не было тайной, что дед Давид страшно любит своего коня. Он сам рассказывал, что не имеет родных и единственный, кто у него есть на белом свете, — это конь. Он тратил на коня все, что получал. Засыпал ему корму с лихвой и разнообразил пищу, заменяя овес ячменем, а ячмень пшеницей. На время, пока конь стоял в стойле, он заплетал ему гриву и хвост в косицы и только перед выездом, обчесав его и начистив до того, что шерсть блестела, будто шелковая, расплетал их, и тогда грива и хвост коня рассыпались кудрявыми волнами, словно волосы девушки. Только тут и там по гриве да у основания хвоста оставлял дед Давид маленькие косички, которые умел делать мастерски, вплетая в каждую красный галун — от сглаза.

Целым событием, поистине редким зрелищем был каждый выезд деда Давида в город. Он представлял собой очень сложный, очень длительный и очень торжественный обряд, на который не упускали возможности полюбоваться ни Теохарий, ни меланхоличный Милан, ни случайные проезжие. Иной раз сам начальник таможни высовывался из окна поглядеть. Губы его прятались в складках белой бороды, глаз не было видно из-за темных очков, но две прямые морщины, вставшие между бровями, какой-то особенный наклон головы и вся его неподвижная поза говорили о том, что он не только следит и наблюдает за происходящим, но на чем-то еще сосредоточен, как будто погружен в какую-то мысль.