Старопланинские легенды

Между тем конь деда Давида, оседланный и затянутый подпругой, уже выведен из таможенной конюшни и привязан к тому высокому, как корабельная мачта, столбу, на верхушке которого развевается трехцветное знамя. Солнце встало совсем недавно. Легкий туман плывет еще над равниной, роса блестит на зеленых полянах. Конь нетерпелив, беспокоен, не стоит на месте, пробует бежать и возвращается, резко удержанный поводом. Иногда он останавливается, вытягивается на своих могучих ногах с переплетенными набрякшими жилами, подымает голову, прядет ушами и глядит в поле. Мгновение стоит, затаив дыхание. В глазах его растет, разгорается и темнеет выражение какой-то страшной муки. Он видит коней, свободно пасущихся на полянах, слегка поворачивает голову, словно что-то почуяв, и начинает ржать, сотрясаясь всем своим огромным телом. Потом опять натягивает повод, перебирает ногами, нюхает землю и фыркает так, что от ноздрей взвивается пыль, топочет тяжелыми копытами и взмахивает пышной львиной гривой.

А дед Давид, с равнодушным видом, но полным гордости сердцем, — особенно оттого, что столько народу остановилось и глядит на его коня, — то выйдет из таможни и войдет обратно, то подойдет к коню, подтянет подпругу, пощупает стремена, поправит седло. Конь прижимает уши и пробует укусить, но дед Давид не обращает на это никакого внимания, зная, что лошадь только балуется, хватает его китель одними губами. Так же бесстрашно дед Давид обходит коня и сзади, но при этом всегда напоминает ему о себе, что-нибудь произнося погромче.

Чем ближе момент отъезда, тем сильней тревога коня. Наконец, прикрепив к седлу перекидную суму с почтой, дед Давид отвязывает коня, берет поводья и ставит ногу в стремя, предварительно наскоро перекрестившись. Теохарий стоит возле коня, держит. Сев в седло и два-три раза приподнявшись на стременах, дед Давид усаживается как следует и делает знак глазами; Теохарий отпускает. Тут каждый раз наступает самое интересное: почуяв волю, большой, сильный конь устремляется сразу вперед, словно хочет взлететь. Подпруга потрескивает, из-под копыт пыль столбом. Но сильная рука деда Давида натягивает повод, и конь, внезапно остановленный, но еще не укрощенный, оседает на все четыре ноги, как на пружине, и метет хвостом по земле; согнутая шея — вся в складках, рот разинут, глаза чуть не вылезли из орбит. Но, не в силах одолеть повод и умчаться, он начинает бешено скакать сразу четырьмя ногами боком вперед — два скачка в одну сторону, два в другую. Эти отчаянные скачки напоминают какое-то карусельное гарцеванье, но все же ошеломленные, остолбеневшие зрители невольно отступают на шаг. А дед Давид сидит в седле, чуть сдвинув брови, но спокойно, и ни один мускул не дрогнет на лице его. Сделав еще несколько беспорядочных выступок, конь, по-прежнему буйный и своенравный, входит в нужный аллюр и начинает быстрый, но ровный и плавный бег.

Словно какая тяжесть свалилась с плеч всех присутствующих; все глаза с восхищением глядят в широкую спину деда Давида. Фуражка его описывает в воздухе волнообразную линию, сбоку мотается распущенная грива коня, и в белых клубах пыли быстро мелькают его подковы.

— Так и прядет! — кричит Теохарий, любуясь красивой побежкой коня. — Через четыре часа в городе будет. А иноходь-то какая! Верхом спать можно.

— Ну, на таком коне не больно заснешь! — возражает кто-нибудь из проезжих.

— Заснул — да и под копыта! — замечает другой.

Теохарий и проезжие, смеясь, идут в таможню. Милан глядит еще некоторое время вслед деду Давиду; потом глаза его смежаются, и он, уже ничего не видя, задумывается. Наконец устремляет свой взгляд в поле, и привычная меланхолия ложится тенью на его бледное, болезненное лицо.