Старопланинские легенды

Покой навсегда оставил Боянова. Ночи он проводил в таком состоянии, что трудно было различить, где сон, а где явь. Сны были нелепые, прерываемые мучительными и страшными кошмарами. Дни проходили в мечтах, которые тоже напоминали бред. Он и без того был не слишком здоров, а сейчас похудел еще больше, лицо осунулось, вытянулось, и только глаза горели неспокойным, лихорадочным огнем. Он все чаще уединялся, избегал всех, был так рассеян, что говорил глупости, которые заставляли его друзей переглядываться и наводили их на мысль, что он не совсем в своем уме. Его состояние особенно ухудшилось, когда наступила осень и похолодало. Он стал нехорошо кашлять, совсем сдал. Топузов серьезно уговаривал его взять отпуск и съездить в город к врачу или даже лечь в больницу, пока не поправится. Даже хмурый Ангел однажды сказал ему то же самое, хотя и сделал это таким напыщенным и важным тоном, каким взрослые разговаривают с детьми.

Сам он не считал себя серьезно больным, ему казалось, что беспокойство других преувеличено. Да его и мало занимали заботы о здоровье. Не интересовался он и службой, которую полностью передал Ангелу. Он жил только своими грезами, следил за бричкой с белыми конями, ждал, надеялся. Летучая мышь уже давно сдохла, но он сделал все точно так, как советовал господин Лозев, и, когда вечером клал голову на подушку, знал, что в ней зашит чудотворный талисман.

Дни сменялись один другим. Неожиданно погода испортилась, с севера натянуло туч, пошел дождь. Боянов стал кашлять еще сильнее, совсем ослабел и слег. У него едва хватало сил только на то, чтобы встать и выйти на террасу посмотреть на дорогу, поглядеть, не покажется ли вдали бричка. Но грязь и непогода приостановили всякие переезды. Лишь иногда появлялся Кара-Яхя. Не останавливаясь даже перед гостиницей, он гнал своих черных лошадей сквозь дождь и слякоть, сам черный, хмурый, словно зловещее воплощение непогоды, несчастья, злой и мстительной судьбы. Поеживаясь от холода, который пронизывал его, пока он глядел вслед Кара-Яхя, Боянов возвращался к себе и снова ложился. Дождь стучал в стекла окна, в листьях акаций шумел ветер. Как и прежде, Боянов не считал себя опасно больным. Он лежал, и так ему было хорошо от того, что он один, что никто ему не мешает и никто его не беспокоит. И, уставившись в одну точку своими лихорадочными, воспаленными глазами, он думал — думал о чудесной бричке с запряженными в нее белыми конями, которая принесет ему счастье.

Перевод Г. Чернейко.

ДЕД ДАВИД

I

Только одно в комнате трех таможенных досмотрщиков в Али-Анифе, бедной и совершенно голой, как все казарменные жилые помещения, могло привлечь любопытство вошедшего: пять-шесть больших старинных сабель, стоящих в углу у камина. Сабли эти не принадлежали досмотрщикам. Их шашки, другой выделки и гораздо меньших размеров, казавшиеся детскими игрушками по сравнению с теми, висели на стене — там же, где карабины и шинели. А те большие сабли возле камина остались еще от прежних, давних времен; такие сабли носили когда-то. В самом деле, глядя на эти уже ржавые ножны, тяжелые, прямые, невероятно длинные, рассчитанные на рост и мощь исполина, на эти рукоятки цвета змеиной кожи, защищенные поперечинами блестящей меди, подходящие лишь для большой, сильной руки, нетрудно было понять, что владельцы подобных сабель жили в прошлом.

Такими были прежние таможенные досмотрщики в Али-Анифе. Их могучие фигуры на буйных конях мелькают еще, как видения, в памяти старожилов, которые любят рассказывать об удальцах и храбрецах, отчаянных наездниках с закрученными усами и фуражками набекрень, затянутых в коричневые мундиры, такие же, как теперь, но с более красивыми зелеными нашивками, потому что зеленей тогда были и леса Дели-Ормана, и поля Добруджи. Но другие времена — другой народ и другая служба. Нынешние досмотрщики в Али-Анифе — во всяком случае большинство их — были кротки и безобидны. В отличие от своих предшественников они не патрулировали вдоль границы, не имели кровавых стычек с беглыми арестантами, контрабандистами и разбойничьими шайками. Теперь вся их работа сводилась к тому, чтобы встречать и пропускать путников, осматривать багаж, переписывать и перевешивать товары, — словом, совершать все одни и те же формальности, требуемые при переходе границы. За вычетом этого они были совершенно свободны, могли думать только о себе, о своем пропитании и проводить время в соответствии со своим нравом и наклонностями. Ходили они по большей части распоясанные, без шапки, заткнув за ухо карандаш, точно писари. И гораздо чаще случалось им брать ложку и пробовать кипящую на огне похлебку, чем трогать саблю или винтовку.