Старшая кровь (СИ)

…и ничего не почувствовал.

Стрела улетела куда-то ему за спину, впилась в мшистый древесный ствол.

Сигель уронила лук и яростно вскрикнула.

— Нет, ну как же ты меня раздражаешь! — завизжала она, сорвав с лица красный платок и швырнув его на землю. — Весь такой правильный, весь такой рациональный! Да ни черта ты не понимаешь! Я жестокая? Помешанная? Да, ад тебя забери, да, я такая! Я хочу убивать, хочу видеть, как они мучаются, как молят меня о пощаде! Потому что они должны мне отплатить! Должны получить по заслугам за всю ту мерзость, что они со мной учинили!

Она вдруг всхлипнула, схватилась руками за лицо. Красивые ее черты перекосило плачем.

— Гвиндор… Да Гвиндор лучший из всех живущих на этом дрянном свете! Он спас меня, научил справляться с болью, дал шанс на отмщение. И это многого стоит, очень, очень многого! Только ты этого никогда не поймешь, потому что не проходил через то, что пережила я!

И тут Сигель расплакалась. Разрыдалась совершенно по-детски, беспорядочно утирая слезы руками, всхлипывая что-то неразборчивое.

Ристель попросту не выдержал.

Прекрасно понимая всю степень того, насколько неправильны ее слова, насколько сильно ее разум затуманен ненавистью и жаждой мести, он все равно не смог справиться с захватившей его жалостью.

Он подошел к ней, обнял, сжав в своих руках, приложившись губами к ее мягким шелковистым волосам. А она все плакала, не в силах успокоиться и оттолкнуть его, рыдала в приступе бессильной тупой боли, с которой Гвиндор все-таки не научил ее справляться.

Сигель была всего-навсего глупой маленькой девочкой, которой однажды не дали того, в чем она нуждалась больше всего на свете, в чем много лет после нашла отражение в Гвиндоре. Ристель словно бы в один миг осознал это. И почувствовал, что прощает ей всю глупость и жестокость, переполнявшие ее хрупкое существо.

В конце концов Сигель успокоилась, грубо оттолкнула его, продолжая коротко всхлипывать. Красивые ее миндалевидные глаза покраснели, придавая ей несколько жалкий, но при этом все равно невероятно притягательный вид.

— Об этом, — неловко шмыгнула она носом, — никому ни слова. Иначе — застрелю.

Ристель несдержанно усмехнулся.

И вдруг увидел, как Сигель тоже улыбается.

Самой красивой и невинной улыбкой из всех, что он когда-либо видел.

3

А все следующее время он наблюдал. Наблюдал намного внимательнее, чем несколько дней назад, но все-таки не смог заметить для себя ничего нового.

И это давало ему призрачное чувство уверенности в своем выборе, лишь благодаря которому он больше не чувствовал желания убежать прочь.

С Сигель они больше не разговаривали. Иногда она смотрела на него искоса, иногда даже позволяла себе ему улыбнуться. Но больше ничего не было. И Ристелю почему-то казалось, что это правильно.

Они медленно продвигались своим небольшим отрядом по лесу. Слушали, как он разговаривает с ними птичьими голосами, смотрели сквозь туман и каждый раз гадали, не ждет ли их за следующим мшистым стволом смерть.

Ристель все-таки открыл для себя в скоя’таэлях кое-что новое. Каждый наступающий день они проживали с осознанием того, что он может стать их последним. Они не говорили об этом открыто, не показывали этого друг другу, но Ристель чувствовал, как осознание неизбежности смерти витает над ними в мглистом воздухе. Он видел это в их дрожащих руках, в их внимательных взглядах, направленных в лесную гущу, в их осторожных движениях, когда они оказывались погребенными под тьмой леса.

И ему казалось это смешным.

***

Вечером в лагере было тихо. Обычно Гвиндор не разрешал разжигать ночами костры — боялся, очевидно, преследователей, — но сегодня дело обстояло иначе. Они натаскали веток из леса, сложили их кучками и подожгли, собравшись вокруг них маленькими кружками. И впервые за все их путешествие Ристель с удовольствием осознал, что сегодня ночью он наконец-то будет засыпать в тепле.

Он долго возился рядом с телегами, начищая клинки по поручению кого-то из отряда, а когда закончил, поспешил к одному из костерков. Ему передали часть зажаренной на вертеле птицы, обратившись к нему неприятно ощущавшимся «noel ichaer», а затем забыли про него, увлеченные разговорами на своем языке.

На самом деле Ристелю было отчасти совестно из-за того, что Старшей Речи он не знал. С одной стороны, узнавать ему ее было неоткуда — рос он в окружении людей, и пусть заслушивался порой рассказами других сеидхе из гетто об эльфских героях, об их прекрасных городах и культуре, времени учить родной язык у него все равно не было.

С другой же стороны, в этом состояла только его вина. И сейчас, слушая, как шутят и рассказывают друг другу истории на своем языке эльфы, он ощущал эту вину все явственнее.

В конце концов окончательно стемнело, и эльфы вокруг него разбрелись кто куда, так и не сказав ему ни слова на всеобщем. У костра он остался в компании одной лишь жареной птицы. И не то, чтобы его это слишком расстраивало.