Старуха Шапокляк

— Я тебя не приглашал, — говорю я. — Ты сама припёрлась. Я понимаю, что самооправдание это глупо, и что тебе всё это блеяние фиолетово. Но кому мне ещё рассказывать, как не покойникам. Мои отношения с женским полом после возвращения домой строились по следующей схеме: выпили в студенческой компании, вернее, нажрались, утром проснулись, привет, я — Вова, привет, а я, предположим, Зоя. Сначала было прикольно, будоражило самомнение, я и куча девок вокруг, но очень быстро стало пусто, убого, что ли, будто с резиновой бабой трахаешься. Больше всего я боялся заснуть после секса, вдруг начнёшь бормотать воспоминания из своей прежней недавней жизни. Моя будущая жена Лена была из этой толпы, неприметная, не красавица, но и не страшилка, взгляд иногда такой, даже не могу объяснить, быстрый, проникновенный, как рентгеновский луч. Когда первый раз переспали, я подумал, что, пожалуй, не стоит продолжать отношения, до того не понравился мне этот её дотошный взгляд. Как сейчас помню, было солнечное раннее утро, часов шесть, Лена, сидит, прислонившись к кроватной спинке. Хочешь кофе, спрашиваю я, думая лишь о том, как бы побыстрее её выпроводить. «Послушай, — сказала Лена. — Я не знаю, что было в твоей жизни, и не хочу знать. И я тебе обещаю, я никогда не стану тебя расспрашивать». «А тебе это зачем?» — говорю я. «Мне двадцать четыре года, — сказала Лена. — И я очень хочу замуж. Поверь, лучше, чем я, ты никого не найдёшь».

В кабинете темно. Старуха Шапокляк давно исчезла. Через приоткрытое окно ветерок покачивает жалюзи. Пора домой, думаю я, какой был бы подарок судьбы для моей семьи, если бы этот следователь, например, разбился в авиакатастрофе.

ххххххххххххххх

Меня всё время тянет назвать его Порфирий Порфирьевич. Блядь, начитался в юности умных книжек. Впрочем, нечто общее у Ивана Геннадьевича с героем Достоевского действительно есть: невысокий, плотный, уже лысый, хотя не старше тридцати, с зализанными чертами лица. Мент по призванию, видно невооружённым взглядом. И к сожаленью, не дурак.

Я ощущаю себя телезвездой, у которой берут интервью. На столе лежит включенный диктофон, фээсбэшники ещё и пишут на камеру.

— Дело гнусное, Владимир Петрович, — говорит следователь. — Запашок у него, знаете, препротивный. Чем дальше я внедряюсь в череду происшедших событий, тем больше оно оборачивается не в вашу пользу.

— Я предпочитаю отвечать на конкретные вопросы, — говорю я.

— Да-да, конечно. Строго говоря, вы можете вообще не отвечать на мои вопросы, пятьдесят первая статья Конституции позволяет.

Я молчу.

— Знаете, что меня смутило с самого начала, — говорит Иван Геннадьевич. — То, что покойная Козырева умерла именно в ту ночь, когда отсутствовала сиделка. Словно по заказу, не раньше и не позже. Согласитесь, странное совпадение.

— Возможно, — говорю я. — Но я не патологоанатом и не врач, чтобы комментировать.

— Вот посудите сами, Владимир Петрович, — говорит следователь таким тоном, будто помогает мне решить математическую задачку. — Шестого февраля, накануне смерти Козыревой, вы поселились в пансионате «Ватутинки». Предположим, вы прогуливались по территории пансионата и случайно столкнулись с Агнией Николаевной. Вы же гуляли по территории?

— Наверное, — говорю я. — Я уже не помню. Скорей всего, прогуливался, я же был в отпуске. Но с Козыревой я не встречался, это совершенно точно. До недавнего времени я полагал, что она погибла в Афганистане.

— Вот в этом заключается загвоздка, — сказал Иван Геннадьевич. — Вы действительно были уверены, что её нет в живых. И тут такая встреча. Она вас узнала, я в этом не сомневаюсь. И таким образом не оставила вам выбора.

— Какого выбора? — говорю я. — О чём вы, господин следователь?

— Я внимательно изучил вашу биографию после возвращения из афганского плена, — сказал Иван Геннадьевич. — И обратил внимание на любопытнейшую деталь. Вы никогда, подчёркиваю, никогда, не состояли в общественных объединениях воинов-афганцев, хотя это могло послужить вашей карьере. Вы никогда не приезжали на встречи с однополчанами, вы всяческим образом стараетесь затушевать ваше участие в той войне. Позвольте спросить, почему? Чего вы стыдитесь?

— Мне нечего стыдиться, — сказал я. — Просто на той войне я видел слишком много крови и постарался вычеркнуть её из своей жизни. Вам, как человеку не воевавшему, трудно это понять.

— Я понимаю, — сказал Иван Геннадьевич. — Но возможна и другая версия. В том кишлаке в Панджшерском ущелье было девяносто четыре человека, раненые, персонал госпиталя, взвод охраны. В результате нападения душманов выжили и попали в плен вы единственный. Можно сказать — невероятное везение.

— Плен с трудом можно назвать везением, — сказал я. — У вас путаница с терминами. Я не считаю нужным объясняться с обстоятельствами своего пленения, поскольку сделал это в своё время в Особом отделе КГБ СССР.