Старый корабль

— Хорошо сказано! — голос Баопу зазвучал грубо и громко. — И возразить-то нечего! Ни на что особенное ты не претендуешь! К сожалению, ты высказался лишь наполовину! А если бы сказал всё, то заявил бы, что ещё хочешь фабрику, что-хочешь весь Валичжэнь! Раньше ты об этом проговаривался, я помню…

— Я хочу фабрику! Хочу! Именно так! Не могу, чтобы она попала в руки Чжао Додо!

— Она не принадлежит этому человеку! Разве есть в Валичжэне сегодня тот, кому по зубам было бы взять её в свои руки, захватить на всю жизнь? Нет такого! Чжао Додо размечтался. Ещё увидишь, если мне не веришь! Другие тоже обманываются! Ты хочешь заполучить её, только чтобы она не досталась «Крутому» Додо. А я вот спрошу тебя, Цзяньсу: я своими глазами видел, как в городке беззубые старики и старухи ели пампушки из батата и отрубей, и ты, когда разбогатеешь, сможешь гарантировать, что они будут хорошо есть и одеваться, и будешь ли ты обращаться с ними, как с родителями? Сможешь или нет? Ответь мне сейчас же!

По лбу Цзяньсу стекали капли пота и попадали на крылья носа.

— Это, разве это… — пробормотал он, не зная, что и сказать.

— Отвечай! — велел Баопу, сурово глядя на него. — Об этом нельзя говорить походя. Ты должен сказать правду, пусть даже только в этот раз, говори!

— Не смогу, — поднял голову Цзяньсу. — Бедняков слишком много…

Баопу сел. Свернул сигарету, затянулся и с холодной усмешкой проговорил:

— Правду сказал. Вот это похоже на наш род Суй. Нужно понять, что на самом деле ты ничуть не лучше «Крутого» Додо. Твои возможности и милосердие ограничены, такой большой ответственности тебе не вынести. Фабрика лапши издревле самое дорогое для жителей городка, и, желая заполучить её, ты хочешь слишком многого… Раньше я тебе уже говорил, что ненавижу себя за недостаток смелости, что напрасно упустил Сяо Куй, разрушил вторую половину своей жизни; но ещё больше я ненавижу себя за то, что не смог вырвать из рук Додо фабрику и передать её народу со словами: «Быстро забирайте и держите крепко, запирайте на все замки, она теперь общая. Не позволяйте больше ни одному злодею отобрать её у вас. Ни за что! Ни за что!» Вот какие у меня были мысли. Может, кто-то посмеётся над ними. Сомневаюсь, что такой человек действительно порядочный. Они могут подтрунивать надо мной, мол, крестьянское мышление! Уравниловка! Ладно, пусть говорят. Они не знают истории страданий нашей семьи, не знают истории страданий жителей Валичжэня, им лишь бы самим было приятно, прикидываются великодушными, а иногда людьми учёными. Вот если бы они своими глазами увидели, как семья Суй столько лет боролась изо всех сил среди крестьянской ненависти и зависти, им, возможно, стало бы ясно, что мы гораздо больше, чем они, ненавидим уравниловку. Нет, главный смысл не в этом. На самом деле слишком много страданий вынесли жители городка, слишком много крови пролилось. Надо дать им передохнуть, дать ранам затянуться. Они не вынесут, если снова придут лихие люди и будут всё отнимать, они больше не станут покорно отдавать этим людям всё, что есть доброго в городке. Разве не так? По моим соображениям, так оно и есть. Вот и страдаешь, придя к этому заключению, но смелости-то нет, и она уже не появится. Я говорил, что завидую тебе, это правда! Я действительно хотел бы иметь кое-что, что есть у тебя, — я имею в виду твою смелость, твою страсть. Человек должен обладать этим изначально, но на свою беду некоторые потом это утрачивают. Я как раз из таких неудачников.

— Если человек не использует смелость по назначению, Цзяньсу, — то лучше её и не иметь. Но тому, кто использует её по назначению, кажется, что её недостаточно. Ты как-то сказал, что я человек нерешительный, вот всё и откладываю. Я понимаю, ты прав, сразу нащупал моё больное место. Часто думаю, что это у человека болезнь такая и корни её лежат очень глубоко. У меня эта болезнь с раннего детства, и со временем она становилась всё тяжелее. Я был очень робкий, всегда боялся высказывать то, что на душе. Бывало, скажешь что-то правильно, и кто-то громко ответит, так я сразу начинал мямлить; не осмеливался ходить туда, где многолюдно и шумно, не смел громко говорить. Произойдёт что-то в городке, начинают разбираться, так я всегда думаю, что это натворил я. Даже ходил бесшумно, боялся, что кто-то скажет: «Гляди-ка, идёт!» Ну а кто не ходит? Вот и предпочитал тропинки, ходил у стены, шёл полями, чтобы не встретить кого. А ещё я сделал тайное открытие, что в городке есть люди, страдающие той же болезнью, что я не один такой. В семье Суй таких случаев больше и они серьёзнее. Например, я не знаю, сколько лет я не слышал, как во весь голос смеётся Ханьчжан. Несколько раз я пытался сам избавиться от своей болезни, однажды глубокой ночью вышел на берег реки и принялся хохотать во мраке — эхо со всех сторон, вот весело! Я громко смеялся, но корни болезни лежат слишком глубоко. Наверное, это нужно лечить с самого начала. Тем не менее я верю, что излечусь, что в итоге смогу окрепнуть, и моя вера с каждым днём растёт.