Стеклянная клетка

Там, у Юли, все и началось (а не у Юли — так, значит, раньше, когда Магдольна взяла отгул, а у нее получило лишь новый толчок), потому что именно там ощутила в себе Магдольна перемену, которая столь ее смутила, ибо вернула в состояние непривычное и, казалось, давно позабытое, ей больше не грозившее; похоже было на легкий жар или слабое опьянение: какое-то смешливо-беззаботное, приподнято-хмельное настроение. В чем причина, трудно объяснить; одно ясно: не возьми она отгульный день тайком, не взбунтуйся (тем самым) против своей женской доли, не уйди в отпуск словно и от семейной жизни — ничего подобного не случилось бы. Виновато тут было, конечно, и новое платье, и сама Юли с настырной своей болтовней — вообще, наверно, все: и голубое небо, и плывший с улицы зной, лето с его пряными, буйными ароматами, которые перебивали даже городскую вонь. Юли она застала в выходившей на дворовую галерею задней комнате, где ее подружка оборудовала себе мастерскую: «салон», по ее выражению; здесь стояли швейная машина, стол для раскроя, трельяж; всюду бумажные выкройки, пестрые заграничные модные журналы. Сама Юли сидела на столе в одном бикини и, поскольку была близорука, в очках (что Магдольна каждый раз отмечала про себя с удовлетворением, ибо очки Юли старили), настежь распахнув окно и дверь, будто бы из-за жары, но больше, чтобы выставить напоказ, на всеобщее обозрение жильцов и фланировавших по галерее мужчин, на лившийся в комнату яркий солнечный свет свои девически стройные формы: длинные загорелые ноги, упругий живот и груди, нескромно приподымающие узкую полоску лифчика, которая мало что и прикрывала… — и Магдольне представились собственные отяжелевшая грудь и живот в складках; хорошо им, нерожавшим, подумалось с горечью, кому не пришлось носить, выкармливать двоих, как ей. Спрыгнув со стола и сняв очки, Юли поцеловала Магдольну со словами: «Ну-ка, раздевайся, быстро, давай примерим».

Осуждающе оглядев ее наготу, Магдольна перевела строгий взор на распахнутое окно.

— Закрой, пожалуйста.

— Да мы же задохнемся! — воскликнула Юли, потом, смекнув, в чем дело, покатилась со смеху. — Застыдилась?! — восторженно, во все горло завопила она, так что на четвертом этаже, наверно, было слышно. — Ах ты красная девица!

«Зато не бесстыжая, во всяком случае», — хотела было отбрить ее Магдольна, но только сказала сдержанно, что не всем же одинаковыми быть. Юли пропустила ее замечание мимо ушей, продолжая потешаться: погоди, дурочка, состаримся, находимся еще завязанные да закутанные, успеем; однако же, козочкой скакнула к окну и, напоследок зазывно потянувшись во весь проем, притворила рамы и задернула штору. В комнате воцарился приятный полумрак, даже прохладней стало, солнце не пекло («Задохнемся!.. — язвительно подумала Магдольна, но промолчала, привыкая к полутьме). Юли меж тем не сиделось. «Давай, давай, шевелись, — прикрикнула она, — меня, надеюсь, не стесняешься? Не бойся, я не с бородой». «Это уж точно», — ввернула Магдольна с насмешливым пренебрежением и разделась до комбинации; Юли помогла ей надеть платье, подвела к зеркалу. И пока сновала возле, обдавая здоровым запахом потного тела, Магдольна вдруг впервые испытала то самое.

Нет, она, конечно же, была женщина во всех отношениях нормальная (разве только позабыла с некоторых пор, что вообще женщина), просто этот коснувшийся ее обоняния резкий запах невольно привел на память постель (с чем же еще может связать воображение такую вот Юли), а от постели естественная ассоциативная нить протянулась к другой половине рода человеческого, мужчинам; не к Густи или кому-то другому, а так, вообще: что и они на свете есть, и у Магдольны что-то шевельнулось под ложечкой, щекотное какое-то чувство, побежав по всему телу, — не острое и не ясное, но все же внятное; неопределенное вожделение, которое с незамужних времен ее не посещало. Всего мгновение, но Магдольна встрепенулась, изо всех сил стараясь прогнать, подавить даже самое воспоминание о нем, но чувство-то было и осталось, затаясь где-то в глубине, и позже опять выглянуло, к пяти вечера совсем определясь и окрепнув. Юли пустилась меж тем выкладывать новости: Ади Клингера перевели на сезон в Балатональмади[20], место дивное и денег — во́, в понедельник к нему еду, комнату мне снял, пробудем там до конца лета, и Магдольна подумала: «Везет же паршивке, пол-лета на Балатоне прохлаждаться, в красивейшем месте, а дружок ее дуриком кучу монет тем делом огребет», и ревнивая досада заглушила посетившее ее было сомнительное чувство.