Стеклянная женщина

Роуса бросает отчаянный взгляд на Паудля, который собирается что-то сказать. Однако, встретившись с ней глазами, он кивает и закрывает рот. Роуса выдыхает.

Йоун оглядывает овец и одобрительно похлопывает Паудля по спине.

– Хорошо сработано. Твоя помощь очень пригодится нам зимой.

Роуса отворачивается, все еще дрожа, и подбирает свое шитье. Закрыв глаза, она по-прежнему чувствует тепло рук Паудля, сжимающих ее собственные руки, их почти соприкасающиеся плечи, отголоски его смеха. Она снова и снова прокручивает в голове эти воспоминания, будто перебирая нанизанные на хрупкую нить изысканные жемчужины.

Наутро впервые за много недель Роуса чувствует, что может вдохнуть свободно. Паудль остается на зиму. Словно слабый огонек вспыхивает посреди мглы.

С этими мыслями она отскребает стол, и тут в кухню неожиданно входит Йоун и усаживается на скамью. Он должен работать в поле, но вместо этого наблюдает за ней, постукивая по губе кончиком указательного пальца.

Под его пристальным взглядом у нее пунцовеют щеки. Она робко улыбается ему, но его глаза остаются суровыми. Наконец он говорит:

– Знаешь ли ты Десять заповедей наизусть, Роуса?

– Как и все добрые христиане, – не отрываясь от работы, отвечает она.

– И выполняешь ли ты эти заповеди?

По ее спине ползет капелька пота.

– Я надеюсь.

Он подается к ней.

– Прочти-ка мне заповеди, Роуса.

Она отбрасывает волосы со лба.

– Почитай Господа, помни день субботний, почитай отца твоего и мать твою, не богохульствуй, не желай чужого, не кради, не убивай, не прелюбодействуй… – Она косится на него, но он невозмутим.

– Дальше?

Она напрягает память.

– Не лжесвидетельствуй.

– Именно. – Он поднимается и неторопливо подходит к ней. – Не обманывай меня, Роуса. Спрашиваю тебя еще раз, соблюдаешь ли ты заповеди?

– Я…

У нее пересыхает во рту. Он огромен. От него исходит тепло, и она ловит себя на том, что отступает все дальше и дальше, пока не упирается в стену.

– У обмана множество личин, Роуса. Утаивать свои мысли – обман. И не только мысли.

Она растерянно смотрит на него. Вчера он наверняка видел, как близко друг к дружке стояли они с Паудлем. Или, быть может, он знает о ее разговорах с Катрин и о том, что она нарушила его запрет и ходила в селение. Однажды крестьянин из Скаульхольта заподозрил, что жена его не слушается, и избил ее до смерти. Никто за нее не вступился, хотя многие слышали крики.

– Я ничего не скрываю. – Она не может выдержать его взгляда.

Он медленно кивает и наклоняется к самому ее уху.

– Ты напишешь письмо своей маме. Расскажешь ей, что тебе здесь хорошо живется. А я его отправлю.

Сердце у нее уходит в пятки. Он поднимает брови, и она покорно шепчет:

– Спасибо.

Он улыбается, похлопывает ее по руке и уходит. Она провожает взглядом его поднимающийся на холм силуэт, и руки ее дрожат. Как только он скрывается из виду, она бросается в baðstofa и залезает в свой тайник под кроватью.

Писем нет. Все они исчезли. Ее сочинения тоже исчезли. Сочинения, которые могли быть доказательствами ворожбы; сочинения, за которые ее могут отправить на костер.

А потом ее смятение перерастает в подлинный ужас.

Ножа тоже нет.

Йоун

Под Тингведлиром, декабрь 1686 года

Ребенком я представлял себе зло таинственной темной силой, рогатым чудовищем с раздвоенными копытами, которое жаждет ввести человека во искушение. Я воображал себе кого-то вроде моего вечно пьяного пабби – озлобленную, изрыгающую угрозы скотину с опухшей рожей. Однако жизнь научила меня, что тьма обитает в любом человеческом сердце и что даже на самой белоснежной из душ обнаружится крошечное пятнышко сажи. Я должен признаться, что этой сажей замарана и моя собственная душа, равно как и у всякого мужчины и всякой женщины.

Как бы я ни стремился всеми силами выполоть это ядовитое семя тьмы, оно растет во мне, питаясь моими мыслями.

Теперь, после всего случившегося, я прячусь в пещере неподалеку от Тингведлира. Я один. Дрожа, я сворачиваюсь клубочком и начинаю вспоминать.

Всю жизнь я прожил в одном и том же доме. В моем детстве это была очень тесная и продуваемая всеми ветрами лачуга. Стены крошились, а крыша, казалось, вот-вот обвалится: из пластов дерна змеями торчали голые корни, обнажая прогнивший скелет сломанных стропил.

Мой пабби продавал съестные припасы, которыми мы должны были бы набивать собственные животы; целыми днями он хлебал эль, а с наступлением сумерек переходил на brennivín. Он ловил рыбу, и еще у нас было маленькое поле. Но лодка его гнила на берегу, а урожай погибал из-за недостатка воды или из-за буйства сорняков, которые он и не думал выпалывать.

Мы были тощими и грязными. Жадный bóndi отбирал у нас весь и без того ничтожный урожай, который пабби удавалось вырастить. Жители Стиккисхоульмюра дичились нас, будто боялись заразиться нашей бедностью. Еще немного – и мы бы пошли побираться, как те бродяги и изгнанники, что попрошайничают вдоль дорог, покуда мороз не прикончит их, а снег не станет им могилой.