Стеклянная женщина

Глядя на оплывшее от спиртного лицо пабби, на его вялый подбородок и мутные глаза, на его пьяные животные ужимки, я испытывал жгучий стыд. Он бил маму, она кричала, и я ненавидел эти крики – монотонные, безнадежные, бессловесные, словно она и не думала, что он ее услышит. Они всегда прерывались одинаково: он швырял ее на постель, зажимал ей рот ладонью, придавливал ее своей тяжелой тушей и задирал ее сорочку. Я беспомощно наблюдал за этим снаружи сквозь щели в крыше.

Она не издавала ни звука, только дышала тяжело, когда он толкался в нее. Пустые глаза ее смотрели в никуда. Под конец он всегда ревел, как раненый бык, и обрушивался на нее. Она лежала молча, не мигая, потом высвобождалась из-под его тела, одергивала юбки и садилась латать его одежду.

Я часто воображал, что я ему не сын. Целыми днями я вглядывался в морскую даль и ждал, что оттуда явится мой настоящий пабби, загорелый датский купец. Он бы утопил этого пьяного проходимца, который только притворялся моим отцом.

В мое четырнадцатое лето и мама, и пабби захворали и умерли. Это он убил их обоих: гнилая рыба, которую он украл из чужой сети, оказалась чем-то заражена. Меня едва не вывернуло от самого ее запаха, и мы с мамой отказались есть. Пабби отвесил нам обоим подзатыльники, рявкнул: «Тварь неблагодарная!» – и вышвырнул меня из дома. Он был так пьян, что не только насильно накормил этой мерзостью маму, но и наелся сам. Я возвратился домой под покровом ночи. Оба они лежали в baðstofa и стонали, и весь дом вонял, как навозная куча.

Пабби распластался на полу, весь в собственном дерьме и блевотине. Не обращая внимания на его стоны и подавив желание пнуть его, я переступил через извивающееся тело и подошел к маме, которая лежала в постели почти неподвижно.

Она дышала очень часто и неглубоко, на губах засохли едкие корочки. Когда я приблизился, она согнулась и ее вывернуло зеленой горькой желчью. Я принес ей воды, но ее рвало снова и снова.

Глаза у нее были огромные и испуганные. Всю жизнь этот тиран избивал ее и осыпал оскорблениями. Никто никогда не вступался за нее, ничто не могло ей помочь, и она уже и не ждала избавления.

Я держал ее за руку, покуда ее дыхание не перестало согревать мою щеку.

Я был слишком опустошен, чтобы плакать. Я закрыл ей глаза и поцеловал ее в холодеющие губы.

– Йоун, – в агонии прохрипел пабби. Он тянулся к кувшину с водой, но никак не мог его достать.

Я смотрел, как он, задыхаясь, пытается подползти ближе.

В последнее мгновение, когда пальцы его уже готовы были сомкнуться на горлышке, я пнул кувшин, и тот раскололся. Вода хлынула на пол. Пабби глухо завыл и начал слизывать ее, покуда она не впиталась в землю. Рот его наполнился грязью, и его вырвало.

Он поднял на меня горящие глаза.

– Воды.

Я смотрел на него, оцепенев от ужаса перед собственной бессердечностью.

Лицо его исказилось.

– Я тебя высеку… до крови… поганое отродье… Воды!

Я покачал головой. Сердце колотилось. Наравне со жгучим страхом меня все больше и больше наполнял восторг. Он никогда меня не тронет.

Он злобно оскалился.

– Надо было тебя утопить… еще тогда… негодный щенок… – Кашель и новый приступ тошноты не дали ему договорить, и он рухнул лицом вниз в собственную блевотину.

Я не выдержал и улыбнулся. Если бы только моя бедная мертвая мама могла увидеть его таким, она поняла бы, что он уже ничего ей не сделает. Быть может, узнай она, что негодяй, который столько лет терзал ее, на самом деле всего лишь изрыгающий проклятия мешок гниющего мяса, она бы тоже улыбнулась.

Я достал из чулана его brennivín и уселся поодаль. При виде бутылки глаза его загорелись. Он облизнулся. Я сделал несколько глотков. От этой прозрачной жгучей жидкости мысли мои потекли свободней, и я вдруг ощутил какое-то возбуждение, пьянящее куда сильнее алкоголя.

Пабби долго всхлипывал без слез, отчаянно пытаясь дотянуться до меня и до бутылки. Потом он умолк, и единственным признаком того, что он еще жив, было его сдавленное дыхание: он лежал на земляном полу ничком.

Когда с небес камнем обрушилась ночь, утихли и эти звуки.

Я склонился над ним.

– Надеюсь, тебе больно, – прошипел я.

Роуса

Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года

После исчезновения писем и ножа Роуса ходит по дому крадучись, избегая взгляда Йоуна. Когда он встречается с ней глазами, она съеживается. От бешено мечущихся мыслей у нее сдавливает горло. Она снова принимается за письмо маме, но в конце концов рвет его на клочки и сжигает: видеть собственные мысли на бумаге все равно что заглядывать в разум душевнобольной.

Когда мужчины уходят в море, долгие часы ее одиночества то и дело перемежаются странными скрипами и шорохами с чердака. Если мужчины дома, эти звуки хотя бы не слышны.

На следующий день после пропажи ножа и писем Роуса выходит на порог и видит, что Паудль идет ей навстречу. Йоун и Пьетюр в хлеву, но она качает головой и машет ему рукой, чтобы он уходил. Однако Паудль все равно приближается к двери, оттягивает край рубахи и показывает Роусе рваную дыру.

Роуса цокает языком.