Стеклянный человек

Вечером накануне церемонии мы пили в номере поэта Максима Альбертовича Амелина. В номере стоял жуткий перегар, а окно, как назло, заело. Открывать его пытались все – молодые авторы, Максим Альбертович и еще кто-то из титанов литературы. Все по очереди штурмовали окно. Но оно смеялось над нами. Я тоже подошел, повозился и – о, чудо! – открыл. «Как вам это удалось?» – спросил Амелин. «Отец показывал». – «Ваш папа домушник?» – «Нет, инженер». – «Инженер родил драматурга».

Лежа рядом, я думал: «Как доказать ему, что у меня есть талант? А что, если…» В уме пронеслись все возможности – от убийства до содомии.

Ночью, после пьянки с поэтами, я пришел в номер и лег на кингсайз. Помню, что слева. А часов около трех пришел мой сосед – критик, прозаик, поэт, педагог. Пьяный, конечно. Снял штаны и грохнулся на кингсайз справа. Захрапел.

И вот, лежа рядом с ним, я понял… Да. Мозг все сопоставил: письмо, инициалы, стиль. Это он написал мне тогда, в 2004 году, что у меня нет природного таланта. Это он отвечал мне. Он поставил меня в «первую тысячу лучших». Он.

Я смотрел на его седую голову, храпевшую в темноте. Эта голова сочинила тексты, опубликованные в «Вопросах литературы», «Дружбе народов», «Знамени». Настоящий литератор, не как я. Лежа рядом, я думал: «Как доказать ему, что у меня есть талант? А что, если…» В уме пронеслись все возможности – от убийства до содомии. Я поразился себе: какое воображение! Это у меня нет таланта? Три минуты до столовой, там забытый нож, вытереть рукоятку от жира. Обратно в комнату. И как в романе Агаты Кристи – двенадцать ударов по одному телу. Но что это? Критик открывает глаза, как старуха из «Пиковой дамы». Он запускает пальцы в ножевые раны, вынимает их и говорит: «Даже этого ты не умеешь, Печейкин…» Я роняю окровавленный нож, отступаю до стены и зеркала. Мертвый критик, прозаик, мужик хохочет. И горит. Прочь, страшное видение!..

На следующий день я получил свою премию. Ну и что… Ведь боль не утихла до сих пор. Мой критик был прав. Все эти годы я смотрю в литературу как в тиндер. И должен признать – да, все дается или сразу, или кучей фильтров, ракурсом, втянутым животом.

Талант, развитый трудом, влачится, как раненая нога. А природный поднимает, как крылья. Есть тексты, написанные на небесах. А я пишу в метро, в Evernote…

Но все, что дается природой, живет коротко. Как завтраки в «Макдоналдсе» – до 10.00. А потом наступает наше время. Тех, кто проснулся поздно. Тех, кому воображение не давало уснуть.

Мы переживем вас, талантливых от бога. Потому что бога нет.

Знайте, я никуда не уйду из первой тысячи лучших. Я буду вечно жить на 999-м месте. Вечно.

Ну, [блин], и театр: рассказ о том, как один спектакль чуть не сгубил его автора

Несколько лет назад я опубликовал краткую версию этой истории в «Живом Журнале». На следующий день у Театра. doc меня встретил его худрук Михаил Угаров.

– Валера, у вас есть мозги? – спросил он, закурив.

– Михаил Юрьевич? – переспросил я.

– Я когда прочел ваш пост, то подумал: «Вот [дурак]!»

– Михаил Юрьевич?

Угаров затянулся сигаретой и сказал уже спокойнее:

– У нас и так проблемы, а вы такие вещи публикуете…

Конечно, я тут же удалил пост. Но с тех пор эта история стала частью моего устного репертуара. Бродский, чтобы показать свою особую расположенность к гостям, говорил: «Хотите, я разбужу для вас кота?» Я, чтобы показать расположенность, вспоминал в лицах события того вечера.

Прошло много лет, и я могу рассказать вам эту историю. Но все же заменю некоторые имена – из уважения к участникам событий.

* * *

Итак, 2008 год, у Театра. doc юбилей. Показывают «Соколов», мою первую пьесу. Спектакль шел на площадке в Трехпрудном переулке. Те, кто там был, помнят – это было подвальное помещение, чьи окна выходили на улицу. Лето стояло жаркое, и окна были открыты. Поэтому из зала зрители могли видеть пару сильных мужских ног. Они принадлежали драматургу Кириллу Комарову – автору жестких и сочных текстов. В зале шел спектакль, а на улице к ногам Комарова опускался вечерний туман, заливаясь в окна…

Я в зале. Среди зрителей еще один драматург – Жанна Николаева. Она сидит на одном из дальних мест, ряду на третьем-четвертом. И вот в конце второй сцены Николаева встает и идет к выходу. «Ну ничего, дорогая моя, я тоже уйду с твоей пьесы», – думаю я. Нас разделяет буквально полшага, когда Николаева вдруг… падает. Буквально у моих ног.

Это так неожиданно, что несколько секунд я просто смотрю на нее. Парень-зритель хватает Николаеву за ноги и кричит мне что-то. Он хочет, чтобы я брал за подмышки. Беру. Несем на улицу, на воздух. Кладем Николаеву на стулья. Она спасена.

Я остаюсь охранять тело Николаевой. Спектакль решено продолжить.

Итак, я сижу перед театром и глажу Жанну по голове.

– Прости… – говорит она, открыв глаза.

– Ничего, ничего, маленькая моя, – глажу я ее, – я приду на твой спектакль и проблююсь в зале.

Мы улыбаемся друг другу. Тут, казалось бы, можно опустить занавес и закончить историю. Но она только начинается.