Стеклянный человек

Как вы помните, из зала мы видели сильные ноги драматурга Комарова. И вот теперь мы на улице, у его ног. Комаров стоит рядом и смотрит на нас очарованными глазами. Он смотрит будто сквозь нас – куда-то в иномирие. И тут я начинаю догадываться, что… Его ноги окружал не вечерний туман… Это дым, исходящий от самого Комарова.

Догадка моя превращается в двух крепких мужчин в штатском. Они быстро подходят к Комарову. Мелькают корочки из красного балакрона. Предъявляют удостоверения, а с ними и вопрос – что вы курите? Показывают на бутылку в руках Комарова. Скажем так, назначение у нее, как у древнеиндийской «ловушки снов». Она помогает грезам войти в этот мир.

Мужчины давят на Комарова, звучит фраза «Уберите руки». Это мужчины пытаются его обыскать. «Я сказал, руки уберите». Но мужчины настойчивы. Один из них хватает Комарова за оборотную часть. Но Комаров столь же проворно опускает руку в задний карман. Пальцы выбрасывают на асфальт нечто. Какие-то кристаллики.

Дремавшая на мне драматург Николаева поднимает голову. Она смотрит на кристаллики. И тут я понимаю, что было причиной ее обморока. И это не моя пьеса. Нет.

И вот эти кристаллы, пролетев по воздуху, падают мне под ноги. Один из ментов кидается ко мне с криком:

– Что он бросил?

И тут мы смотрим друг на друга – я и мент. Он атлет, а я писатель с физиономией долгопята. Он смотрит на меня и Николаеву, и мы в его глазах – банда.

– Что он бросил, я спрашиваю?!

– Не знаю.

Напарник держит Комарова, я поддерживаю Николаеву. Мент смотрит то на кристаллы, то на меня. И в это мгновение из зрительного зала раздается крик.

То, что произошло дальше, непросто объяснить, но я постараюсь. Итак, все это время шел спектакль. К этой минуте пьеса дошла до сцены, где происходит большой конфликт – между матерью и бабушкой. Мать играет народная артистка России Татьяна Владимирова, а бабушку – актер Дмитрий Уросов. В этой сцене есть свекровь, которую играет другой мужчина-актер – Денис Ясик. По сюжету пьесы бабушка лежит на полу и воет. А дочь ругается матом. Такая вот новая драматургия.

И все это через открытое от жары окно видит мент. Двух мужиков в женских халатах, один (с бородой!) лежит на полу, воет, а его матом кроет какая-то тетка.

Мент не понимает, что перед ним спектакль. В его голове все иначе: мужик с бутылкой сбросил кристаллы фраеру с телкой. А тут, в подвале, еще и притон, а в притоне – драка трансвеститов.

Мент бросается вниз по лестнице. Я понимаю: через несколько секунд он влетит в зал. И сорвет спектакль. Второй раз.

Я бросаюсь следом и делаю то, чего нельзя делать. Но я безумен от всех событий. И спектакль важней. Так я хватаю за плечи его – огромного мента.

– Стойте! Стойте! Это спектакль! Это театр! Театр!

Мент резко оборачивается, его ноздри дымятся. Еще секунда – и он меня убьет. Просто раскрошит. В кристаллы. Он делает движение-бросок. Я успеваю крикнуть:

– Это я написал! Валерий Печейкин!

Эти слова его останавливают. Почему – до сих пор не знаю. Мент смотрит на меня спокойнее, даже с интересом. Задыхаясь, я бормочу:

– Я драматург, писатель… Это пьеса… О моем детстве… Это мои мать и бабушка. Моя семья…

Он смотрит на меня, и я – на него. Мы начинаем различать лица друг друга. Я вижу волоски в его ноздрях, толстую красную шею, цепочку с желтым крестиком. Плавающий кадык. Я смотрю в серые его глаза и повторяю:

– Это я написал. Я автор.

Говорю это так, будто я Господь, который показывает Сатане созданный мир. Тот, который он хотел уничтожить. Но я не дал.

– Ну, [блин], и театр, – говорит Сатана. И обойдя меня на узкой лестнице, выходит на улицу. Его пот и дезодорант остаются в воздухе. Я слышу, как тихо в зрительном зале: начинается финал.

Закончилось все хорошо. Комарова отпустили. Николаева пришла в сознание и ушла терять его в ресторан «Рюмка». А мой спектакль доиграли. Долго аплодировали. Один зритель пожал мне руку и сказал: «[Отлично]!»

В тот вечер пьеса шла в последний раз. И это был лучший спектакль. Он сверкнул и пропал, как брошенные в воздух кристаллы.

Театра на этом месте уже нет. Лето прошло, жара тоже, окна закрыли.

Занавес.

Девочка распадается на части: рассказ о том, как автор потерял интерес к писательству

Однажды я пришел к родителям и сказал, что мне нужен блокнот и ручка. Зачем пятилетнему мальчику блокнот и ручка? «Будешь рисовать?» Я сказал, что да – рисовать. Но я солгал.

На самом деле я решил писать. Без шуток, в пять лет я решил, что буду записывать свои мысли. Какие именно – я узнаю, когда приду в детский сад и сяду на свой желтый стульчик. С него откроется вид на большую комнату, заполненную детьми. Я буду смотреть на них, и мысли придут сами. Во всяком случае, накануне так и было – мою голову заполнили фантастические идеи. Они были как утки, вспорхнувшие передо мной, а я, безоружный, смотрел на их взлет. Мне нужно было «ружье» и «собака»: ручка и блокнот.