Стеклянный человек

Блокнот я помню отлично, ручку хуже. Она была тяжелой и взрослой, блокнот – в синей холодной кожуре. Я раскрыл его: вылез белый лист и корешок со следами обрывков. Вдруг в голове пробежала первая мысль! Я щелкнул ручкой, и…

И…

В этот момент я понял, что не умею писать. Это звучит глупо, фантастически и походит на вранье? Но все было именно так: перед тем как начать писать, я забыл… научиться писать. Но это меня не остановило. Я решил, что научусь писать здесь и сейчас – прямо на желтом стуле. Начну я с собственного имени – Валерочка.

Рука принялась выводить букву «В»… Но вместо нее получилась ромашка: мы рисовали их накануне. Я попробовал еще раз – снова ромашка. Тогда я начал сокращать количество лепестков. Уменьшил до трех, но получалась все равно не буква «В». А ведь букв нужно было написать еще восемь! И это только первое слово: Валерочка.

А сколько труда нужно, чтобы написать предложение. Два предложения. Абзац. Книгу!

Мысли в моей голове были такие легкие, а письмо оказалось таким сложным. Ему нужны рука, ручка, бумага. В конце концов, почерк.

Когда в начальных классах он начал появляться, все взрослые пришли в ужас. Хуже буквы выглядели только у соседки-левши – кудрявой и черноглазой Наташи. Ее переучили с левой руки на правую, поэтому в Наташиной тетради буквы выглядели как взбесившиеся пружины.

Дома меня заставляли снова и снова писать слова. Я писал одно и то же предложение десятки раз подряд. В конце концов оно превращалось в сплошную арабскую вязь, в дымный завиток. Рассказывали, что в ташкентских пригородах были целители, которые ставили диагноз… по дыму. Пациенту выдавалась палочка – обыкновенный древесный сучок, на который надо было помочиться. После этого лекарь палочку высушивал и поджигал – в завитках дыма он читал на арабском диагноз…

Мой диагноз проявлялся уже в буквах – я не мог выводить их, не отрывая руки. Позже выяснится, что я не умею соединять мысли.

Было это так. В третьем классе учитель повесила на доску большой затрепанный лист – картину Семена Чуйкова «Дочь Советской Киргизии». Нам объявили, что по этой картине нужно написать сочинение.

Дома я открыл учебник с репродукцией и внимательно посмотрел на девочку. Я никогда еще не писал сочинение. Как же это делать? Да очень просто – берешь и пишешь!

Так я и поступил. Положил перед собой разлинованный лист бумаги и корявым почерком вывел: «Девочка кудата идет». Подошла сестра и поправила «кудата» на «куда-то». Я попросил мне не мешать: ошибки – это пустяки, а я ловлю суть. Факты.

Через час сестра вернулась и ахнула. Мое сочинение выглядело так: вот девочка, куда-то идет, она в красной косынке, кофточка синяя, юбка голубая, небо то синее, то голубое, горы сзади, земля, трава торчит, не знаю какая, книжки в руках, девочка некрасивая. Плюс в каждом слове по одной-две-три ошибки.

Сестра сказала, что так писать нельзя. Это не сочинение, а телеграмма. Сестра села за стол, взяла новый лист и написала сочинение сама. Оказалось, что девочка идет в далекую школу, что в руках ее – учебники, а восходящее солнце освещает лицо, пусть и грубоватое, но лицо человека-женщины новой эпохи. Я спросил, откуда у сестры эта информация. Она ответила, что уже проходила эту картину и знает правильный ответ. А, ну если так, то хорошо. Я переписал ее сочинение своей рукой. Готово!

В школе я получил хорошую отметку. Учительница будто поверила, что я написал это сам. Но вскоре я был разоблачен – в числе многих, за кого сочиняли сестры и мамы. Нас раскрыли на изложении, которое писалось не дома, а в классе.

Перед нами поставили картину «Грачи прилетели» Саврасова. Мое сочинение в фирменном стиле выглядело так: стоит дерево, на нем грачи, они прилетели, сидят, пахнет весной. Про «пахнет весной» я украл у соседки, которая тоже это украла. Возможно, цепь наших краж вела к самому Саврасову, который по-настоящему вдохнул тогда весенний воздух, а мы выдыхали его на бумагу углекислым газом своих каракуль.

За изложение мне поставили двойку. Я рыдал.

После этого я возненавидел школу. Стал много болеть. Так много, что по несколько месяцев не ходил на занятия. Дни и ночи я проводил в температурном бреду. Однажды мне приснилось, что я надувал жевательный пузырь, но вдруг он стал надувать меня сам. Я разбудил семью ночным криком. Родители наняли мне медсестру, которая работала «с дебильными детьми». Не помню, как ее звали. Помню только, у нее были брови, как два грача, целующихся на ветке.

Однажды медсестра дала мне листок бумаги и предложила нарисовать человечка. Я изобразил овальное тельце, пирожок головы и четыре сосиски, означающие руки и ноги. Медсестра обратила внимание родителей, что я не соединил части в целое. Меня заставили пририсовать палочки – тело стало целым.