Стеклянный крест

И вдруг ноги мои отказались идти: на одной из дверей висела потускневшая медная табличка с надписью «Елена Михайловна», это было имя-отчество моей мамы. Я остановился, с замиранием сердца приблизился. На мой стук не отозвался никто. Я приоткрыл дверь — черно и пусто, пахнет воском, ни мебели, ни даже окна. Я нащупал выключатель, зажег свет — и точно, абсолютно глухой беленый изнутри куб, черные трубы по потолку, к белым стенам кое-где приставлена тоже черная мебель: стул с высокой спинкой, высокий комод, все это не имело никакого отношения к моей бедной маме. Я хотел уже выключить свет и удалиться, но тут в углу послышался шорох, я посмотрел туда — и содрогнулся: там копошилось огромное черное насекомое с несоразмерно маленькой рогатой головой. Нет, не насекомое, это была человеческая фигура в темной длинной одежде, она стояла на коленях под черной полочкой с зажженной свечой спиной ко входу и размеренно кланялась, стуча головой о каменный пол. Голова ее наглухо была закрыта черным прямоугольным мешочком и оттого мне показалась рогатой.

— Мама? — дрожащим голосом спросил я.

Ответа не было: только мерно стучала голова, отбивая истовые поклоны.

— Мама, это ты? — повторил я.

Я знал, почему так спрашиваю: из всех загадок моей жизни это была самая темная, самая жуткая, никто ведь так и не потрудился мне объяснить, что дальше делали с моей мамой.

Но ответа по-прежнему не было. Третий раз произнести это святое слово я не решился: честно скажу, мне было страшно даже подумать, что эта фигурка вдруг перестанет кланяться, медленно поворотит ко мне свою черную рогатую голову — и снимет расшитый золотыми письменами мешок.

Я осторожно прикрыл дверь и долго стоял в коридоре, приходя в себя. Я такую жуткую видел лишь единожды в жизни, двадцать шесть лет назад, шестого июня 1965 года, в день маминых похорон. На Троицком кладбище мы чего-то долго ждали возле церкви, потом подвезли гроб, точно как мамин, там лежало черное существо с маленькими, почти детскими руками, на голову этого существа был надет прямоугольный мешок. Меня охватила паника: тогда еще я не знал, что стану уродом, но — предчувствовал, догадывался, и сразу решил, что это и есть моя мама, а мешок ей надели на лицо потому, что у нее такой сын. И когда отец, озабоченный собою, крепко взял меня за руку, чтобы вместе со мною войти в церковь, так страшна показалась мне его цепкая хватка, что я вырвался и в припадке отчаяния завизжал: «Не пойду я туда, не хочу! Оставьте меня здесь!» Тетки в черных платочках обступили меня, беснующегося уродца, зашептали: «Что ты, что ты, нехорошо, мамочка услышит, обидится, Боженька рассердится, нельзя тут шуметь!» — «Нет никакого Боженьки, врете вы всё!» — пронзительно кричал я. Звонкая пощечина заставила меня замолчать, и отец, пробормотав: «Все изгадил, проклятый урод», — побежал вверх по церковным ступенькам. Я стоял среди черных чужих баб, помертвелый, и глядел ему вслед: слово сказано, значит, все верно и я прав в своих предчувствиях. Маму хоронили без меня, я оставлен был в ближайшем скверике на попечении лиховской тети Раи. Тетя Рая была старенькая, ласковая и слезливая, она утешала меня, сиротиночку, но в глубине души, я чувствовал, тосковала, что приходится меня караулить: ей хотелось еще хоть разок со стороны посмотреть, к а к это все происходит. Я же за всю свою жизнь не видел ни одних похорон.

Не сразу я решился потревожить покой соседней кельи, где, судя по надписи, проходила лечение некая Маргарита Ильинична. Имя-отчество было мне незнакомое, и я понял, что есть случай проверить, так ли далеко зашло мое безумие. Если там опять окажется лицо, мною виденное, можно смело утверждать, что я полностью утратил связь с действительностью, жизнь уже не проступает сквозь мои глюки — и, следовательно, я неизлечим. Я открыл дверь без стука (что стесняться, в конце концов, все свои): там в пустой, как спортивный зал, светлой комнате на белой ворсистой шкуре две голых девушки, блондинка с пышными волосами и коротко подстриженная брюнетка, увлеченно занимались лесбийским грехом. Блондинка, которая сидела верхом чуть ли не на горле у своей лежавшей партнерши, подняла голову и, увидев меня, гневно крикнула: «Прочь, небритая рожа!» У нее было хорошенькое личико с кукольным, только слегка кривоватым и размазанным ртом и с овечьими глазами, волосы тоже свалявшиеся, как овечья шерсть. Извинившись, я поспешно закрыл дверь: нет, подобных знакомых у меня не имелось, вообще в такого рода отношения я не слишком-то верил и с большим трудом представлял себе, что технически могут делать друг с другом эти баловницы. Хорошо, что не педерасты попались, сказал я себе: грех мужеложества вызывал у меня омерзение.

Значит, что? Значит, в этом дурдоме не только наши. Значит, мы не настолько больны. Это меня развеселило.

— Мы излечимы, мы излечимы! — пропел я в ритме марша и некоторое время шел по коридору зигзагами, растопырив руки и изображая из себя шимпанзе.