Стекло

Он понимал, что давным-давно касался Стекла. Он точно знал это, хотя, конечно, не мог ничего помнить – возможно, это произошло, когда ему был день или неделя от роду. И Стекло не убило его, а сделало тем, кем он стал. Как оно поступило – если можно сказать о Стекле «поступило» – с Проводником и Алярин. Вот чему завидовал Ка, вот почему он их ненавидел, вот почему заманил одного избиением другого – и отправил убить третьего. Ка завидовал тому, что у них никто не спрашивал. Они, за исключением Алярин, коснулись Стекла в несознательном возрасте, у них не было выбора, и они сорвали джекпот. А он, Ка, вырос, у него появился выбор, а вместе с выбором – и страх. Он наверняка не раз смотрел на Стекло, протягивал к нему руку и – не решался. Потому что осознавал, что шанс умереть в миллион раз выше, чем шанс стать таким, как они.

Но Ка ошибался. Это счастье сродни счастью оперного кастрата. Ты великий певец, послушать тебя съезжается половина мира, к тебе благоволят властители, и всю эту удачу, весь этот успех тебе подарили, не спрашивая, ты вырос с ним рука об руку. Только одно маленькое «но»: у тебя нет члена. Даже у бездомного на грязной улице он есть, и ему есть применение с такой же вонючей бездомной. А у тебя – нет. И тот, кто тебя облагодетельствовал, превращается в изувера.

Чем дальше он двигался на север, тем чётче осознавал, что есть только он, Проводник и Алярин. Ка – не более чем курьер, источник информации. Спасибо, Ка, ты выполнил свою функцию, больше говорить не о чем. Теперь, лёжа на кровати в далёком Марасе, он окончательно в этом уверился.

Он оделся и спустился в лобби. Портье был новый, утренний. Он поздоровался и спросил о Проводнике. Портье никого такого не видел, группу из тринадцати человек не заселял.

Толстый, плохо пахнущий возчик на таком же раздолбанном драндулете, какой достался ему в Русове, отвёз его на окраину города, к бетонному недострою, испещренному торчащими усами арматуры. Инструкция, куда идти, была подробной – солдатик очень боялся, что их засекут. Оно и понятно, нелегалов расстреливали на месте, а помогавших им солдат публично пытали и казнили перед скоплением народа. «Увидеть чужую смерть – сохранить свою жизнь», – гласил афористичный лозунг Лидера, тут и там мелькавшего на плакатах. На юге Лидер был никто и звать его было никак, здесь же он полтора десятка лет руководил пограничным государством и контролировал экспорт Стекла. Может, его и в живых-то нет, говорил по дороге возчик, может, помер давно от старости или от болезни какой, но мы-то не узнаем, мы как знали, мол, вот он, Лидер, так и будем это всегда знать, никуда не денемся. Поэтому Лидер был вечно молод – он смотрел с портретов и транспарантов, газетных передовиц и рекламных щитов, его усы топорщились, а взгляд оставался дерзок и умён, как и много лет назад.

Он вошёл в небольшую комнату, светлую – потолка не было, под ногами заскрипели стеклянные брызги. Повсюду были битые бутылки, сигаретные пачки, в углу вились мухи – там сдохло какое-то мелкое животное. Он осмотрелся. Не очень уютное место для встречи.

Не оборачивайся, сказал кто-то. Он послушался. Голос показался механическим, как из рации. Ты один? Нет, меня много. Не шути. Хорошо. Когда пойдём, спросил он, и невидимый солдатик ответил: завтра вечером, сегодня не моя смена. Что от меня нужно? В одиннадцать ровно ты должен быть у чёрного дома на сто шестнадцатой линии. Линии? Здесь улицы так называются. Ничего не записывай, только запомни: чёрный дом на сто шестнадцатой, он там один такой. Справа от него арка, идёшь в неё, за аркой дверь налево, двустворчатая. Открывается только правая створка, заходишь, и там я тебя жду. Хорошо. Запомнил? Да. Точно? Да. Не придёшь – всё отменяется, в другой раз не поведу. Хорошо.

И ещё: за тобой следят. Почему? Потому что ты приехал. А значит, хочешь перейти. За другим сюда не приезжают. Этот город живёт на переходе. Сделай вид, что собираешься перейти легально. Зайди в магистрат, подай заявление на переход, это снимет подозрения. Слежку ослабят. И сходи сегодня в бар или на танцы. В то же время, в которое завтра пойдёшь на встречу. Хорошо. Всё, уходи. Он развернулся и посмотрел туда, откуда раздавался голос – никого не было. Это просто радио, сказал голос, оно лежит наверху, дешёвая двухканальная рация. Меня тут нет. Хорошо, повторил он и пошёл прочь.

Как боится-то, думал он. В Хураане тоже хватало дури, но такого страха там не было. Потому что там не было власти. Ты убил, тебя убили, ты поджёг, тебя посадили, обычное око за око, полиция для вида ходит и пугает бомжей. В Хураане никто не боялся слова – за слово можно было огрести, за слово можно было подохнуть, но всё было открыто, ты сказал – тебе сказали, или ударили, или воткнули под рёбра нож. Это было жестоко, но честно. А здесь ты едешь к чёрту на рога, чтобы поговорить с рацией, и демонстративно подаёшь заявление на переход, чтобы с тебя сняли подозрение в контрабанде.