Стекло

Не знаю, наконец говорит он, не знаю, я не видел, что там, за Стеклом. Но точно знаю, что не все вышли оттуда, куда стремились, многие остались там, и кто скажет, живы они или нет, никто не скажет, у меня там ни власти, ни силы. Последняя ли это весна, спрашивает Тыкулча, и Хозяин отвечает: может, и не последняя, но последняя такая, последняя обычная, когда всё как повелось, всё как сложилось. Дальше то ли свет, то ли тьма, не поймёшь, но так или иначе нет в том просвета. Тыкулча кивает и поднимается – теперь надо всё-таки отдохнуть, столько дней в пути, столько дел сделано, столько весны обрушилось, что надо отдохнуть от неё, спуститься вниз, вернуться в одиночество.

Он спускается в свой схрон, отдельный от всех, и тщательно всё закрывает, как будто снаружи снова зима и снова наступает Стекло. Теперь тут тихо и темно, спокойно и мирно, только холодно, и Тыкулча бросает пеллет в печку, после чего раздевается и забирается под одеяло. Привычки не подводят: уходя, он всегда аккуратно убирает спальное место, чтобы по возвращении всё было в порядке. Он закрывает глаза и проваливается в сон, и теперь ему уже ничего не снится, потому что усталость берёт своё.

Тыкулча просыпается через одиннадцать часов – так долго он не спал давным-давно, он даже не помнит, спал ли столько хоть когда-нибудь, может, и не спал. Поднимается, потягивается, одевается. В стане суета, дети бегают, охотники собираются, жёны с ними прощаются, долго теперь не увидят. Тыкулча умывается, брызгает талой водой, ухает. Он голоден, но ему хорошо – греет осознание сделанного дела, сыгранной роли. Кто-то из женщин уже готовит на воздухе – это неудобно, внизу лучше, но люди не могут заставить себя вернуться в подземелье, им хочется дышать светом, жить на свету. Тыкулча подходит, садится у котелка. Это Чейв-ынэ, немолодая уже женщина, четверо детей у неё, и это её котелок, для её семьи, но Тыкулча – разведчик, ему в любой семье будут рады, для него везде плошка найдётся. Чейв-ынэ улыбается ему, наливает в миску горячего варева, он ест, согревается. Вкусно, хотя мясо прошлогоднее, ничего такого особенного, просто он давно не ел чего-то, приготовленного чужой рукой, обычно-то сам делал, а он в этом не то чтобы мастер. Чейв-ынкэв уже вышел, не видно его в стане, проводила его жена, теперь будет несколько недель ждать, пока он не вернётся гружённый добычей. А потом он снова уйдёт, и снова, и снова, и так до следующей зимы. Детей обычно осенью делают, в подземелье, а рождаются они в начале лета, чтобы воздухом можно было дышать, чтобы у матерей много молока было. Тыкулча гонит от себя воспоминания.

Наконец он доедает, благодарит Чейв-ынэ и идёт к старейшине – авось пришлый уже очнулся, поговорить получится. Спускается вниз, смотрит, что тут у нас, тёплая комната, и старейшина здесь, сидит подле лежащего. Тот шкурами укрыт, салом намазан, глаза закрыты. Как Тыкулча входит, старейшина показывает: молчи, тихо, и Тыкулча проходит, стараясь не шуметь, и садится на лавку напротив старейшины. Так они сидят рядом, Тыкулча и сам едва не засыпает, хотя, казалось бы, выспался как никогда, но вдруг спящий открывает глаза и поворачивает голову. Он смотрит на них, двоих людей в мехах и шкурах, и что-то спрашивает, голос его слабый-слабый, вообще не разобрать, что он там бормочет. Тыкулча склоняется к нему и слышит: где Энди, где Энди, и Тыкулча понимает, что Энди – это тот, второй, которого он вчера в комнату мёртвых оттащил, и не знает, что ответить. А тот всё спрашивает и спрашивает, и наконец старейшина тоже склоняется над ним и говорит: помер твой Энди, нет его больше. Тыкулча не понимает, почему старейшина сделал так, сказал резкую правду, отрезал пути назад, мало ли что в голове у этого человека, может, он сейчас взбесится или, наоборот, помрёт, но человек просто закрывает глаза и, кажется, засыпает, потому что долго лежит абсолютно неподвижно и мерно дышит.

Кто он тебе, спрашивает старейшина, но лежащий не отвечает. Каждый из нас кого-то потерял, говорит старейшина, у меня вот жена была, умерла, и одна из внучек погибла, когда совсем крошечная была, олень её ударил копытом, и всё. Тыкулча тоже вон жену потерял и сына много лет назад. Но мы себя не потеряли, я – вот он, сижу, сын у меня есть ещё и дочь, и трое внуков ещё есть, и я живой. Тыкулча вот вроде один, но на самом деле мы все ему и отцы, и братья, и сыновья, потому что он каждый год приводит в стан весну, и нет для нас никого роднее его. Ты потерял друга, но ты-то жив, ты-то здесь, ну, замёрз да устал, ничего, выправишься, молодой ещё, сколько тебе, и сорока не стукнуло.

Лежащий открывает глаза, смотрит на старейшину. Брат это мой, говорит. Вот ирония, говорит, у нас был тот, кого называли Близнецом, но его брат давно был мёртв, и его не было с нами. У нас были те, кого называли Братья, но они были не братья, они были актёры. А мы с Энди – настоящие братья, от одного отца и одной матери, и всё это мы прошли вдвоём, точнее, я прошёл, а он, выходит, нет.