Стенание

Справа от Пейджета расположились два других члена Совета. Один из них, я надеялся, был мне другом — Эдуард Сеймур, лорд Хартфорд, такой высокий и худощавый, что его лицо и тело словно бы сплошь состояли из острых углов. Он сидел выпрямившись. Я ощутил в нем настороженную злобу и надеялся, что если она проявится, то в помощь нам. Его соседом был худой мужчина с темно-рыжими волосами, выпирающим вперед носом и маленькой бородкой. Вспомнив посещение замка Бэйнардс, я узнал брата королевы Уильяма Парра, графа Эссекса, и немного воспрянул духом: этот человек получил свое место за столом Совета благодаря ее величеству. Несомненно, если бы Екатерина сегодня попала в немилость, его здесь не было бы. Присутствие Парра отчасти компенсировало отсутствие другой фигуры, на которую я возлагал наибольшие надежды, — архиепископа Кранмера, противовес Гардинеру. Но Кранмер, о котором говорили, что его появление в Совете всегда мотивируется стратегическими соображениями, на сей раз не пришел.

Пейджет взял из своей кучи первый документ, окинул нас взглядом и произнес, сохраняя на плоском лице абсолютно невозмутимое выражение:

— Начнем.

До этого нас привезли в Уайтхолл на лодке. Тайный совет следовал за королем, когда тот переезжал из дворца во дворец, и я думал, что мы можем отправиться в Хэмптон-Корт, но, очевидно, Совет все еще собирался в Уайтхолле. Нас троих, с красными глазами, взъерошенных и, как справедливо заметил Ризли, вонючих, сразу же посадили в лодку и повезли вверх по реке.

На общей пристани, как и говорил Барак, стояла жуткая толчея: слуги вывозили барахло. Небольшой караван груженых лодок уже поднимался по Темзе, направляясь в Хэмптон-Корт. Я увидел, как в одну баржу бросают огромные горшки и чаны с королевской кухни, отчего над рекой разносился звон. Тем временем полдюжины слуг осторожно укладывали в другую лодку длинный, замотанный в материю гобелен. У конца причала стоял клерк в черной одежде, отмечая все на листах бумаги, прикрепленных к доске у него на шее.

Один из стражников сказал лодочнику:

— Езжайте к Королевской пристани. Здесь слишком людно.

Я посмотрел на своих товарищей. Филипп сидел с сосредоточенным видом, сложив руки на коленях. Он поймал мой взгляд.

— Мужайтесь, брат, — произнес он, улыбнувшись мне.

Эти же самые слова я сказал Коулсвину, когда он чуть не лишился чувств на сожжении Энн Аскью. Я с признательностью кивнул своему товарищу. Эдвард Коттерстоук безучастно смотрел на огромный фасад дворца с отполированными окнами, и лицо его было белым как мел, словно до него только теперь дошла вся серьезность положения.

Лодка остановилась у длинного павильона в конце Королевской пристани. На крыше этого павильона развевались бело-зеленые флаги Тюдоров. Мы взобрались по густо заросшим речным мхом каменным ступеням к двери, которую перед нами открыл стражник, и нас ввели в длинную галерею, соединяющую навес для лодок с дворцом. Вся она была завешана гобеленами с речными пейзажами. Торопливо подталкивая, нас провели через весь павильон, мимо выносящих вещи слуг, и ввели во дворец. Мы оказались в хорошо знакомом мне месте — в вестибюле, откуда открывались проходы к трем двойным дверям, возле каждой из которых стояла стража. Я вспомнил, что первая дверь вела в галерею королевы, вторая — в ее апартаменты, а третья — в покои короля. Вот эту последнюю дверь конвоиры теперь и открыли для нас. Какой-то слуга, тащивший оттуда расписную вазу размером почти с него самого, чуть не наткнулся на меня, и один из стражников обругал его. Нас быстро подвели к маленькой дверце с разукрашенной причудливым орнаментом притолокой и велели ждать, пока члены Тайного совета будут готовы. Мы ждали в пустой комнатушке, где уже не осталось никакой мебели, однако из окна открывался великолепный вид на сады. Через несколько минут внутренняя дверь распахнулась, и нас вызвали в зал самого Совета.

Пейджет начал с того, что потребовал подтвердить наши имена и поклясться на Библии говорить правду, одну только правду и ничего, кроме правды, как будто мы находились в суде. Но у Тайного совета и впрямь имелись такие полномочия. Потом королевский секретарь произнес с суровым осуждением в голосе, которое, как я заподозрил, исходя из собственного опыта, предназначалось для того, чтобы устрашить нас:

— Вы обвиняетесь в отрицании действительного присутствия тела и крови Христовых в мессе, что, согласно закону от одна тысяча пятьсот тридцать девятого года, считается проявлением ереси. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Позвольте заверить вас, джентльмены, — ответил я, сам удивившись силе своего голоса, — в том, что я не еретик.

Филипп произнес с чисто адвокатской осторожностью:

— Я никогда не нарушал этот закон.

Эдвард Коттерстоук закрыл глаза, и я подумал, что он сейчас рухнет без чувств на пол. Но он открыл их снова, прямо посмотрел на Пейджета и тихо промолвил:

— Я тоже.

Епископ Гардинер перегнулся через стол и указал на меня своим толстым коротким пальцем: