Стенание

Великолепная лестница, ведущая к помещению королевской стражи, была еле-еле освещена: всего два человека стояли на посту наверху, и факелы в нишах озаряли лишь пустые места на стенах, где раньше висели картины, теперь перевезенные в Хэмптон-Корт. Один из стражников сказал, что нас ведут в зал Тайного совета, где меня, Филиппа Коулсвина и Эдварда Коттерстоука допрашивали неделю назад.

— Но пока что придется подождать в покоях короля. Они пустуют, поскольку его величества здесь нет, — добавил охранник.

Нас провели через ряд темных комнат и наконец ввели в просторный зал. Стены здесь были голые, — несомненно, всё увезли в королевские покои в Хэмптон-Корте. К нам приставили одного стражника, после чего велели стоять и ждать. Я посмотрел на стену перед собой и увидел, что всю ее, от пола до потолка, занимает великолепная картина, которую невозможно было перевезти в другое место, так как она, подобно семейному портрету в доме покойной миссис Коттерстоук, была написана прямо на штукатурке. Я слышал о фреске великого Гольбейна и теперь в неровном свете свечи лицезрел ее. Если другая большая картина, которую я раньше видел в Уайтхолле, запечатлела короля с его семьей, то эта представляла собой великолепное изображение династической власти. В центре возвышался квадратный каменный монумент с латинскими надписями, которые я не мог разобрать со своего места. Прежний король, Генрих VII, стоял на пьедестале, положив худую руку на монумент, и его заостренное, лисье лицо было повернуто в сторону. Напротив него, скрестив руки, застыла полная женщина — несомненно, мать нынешнего правителя. Ступенькой ниже ее расположилась покойная королева Джейн Сеймур, и я снова подумал, как же принц Эдуард похож на свою мать. А с противоположной стороны, на ступеньку ниже отца, красовался наш нынешний монарх, который доминировал над всей картиной, — король, каким он был, пожалуй, полдюжины лет назад: широкоплечий, дородный, но не жирный. Он стоял, положив руку на бедро и твердо расставив свои бычьи ноги, и сквозь полы его камзола выпирал преувеличенных размеров гульфик.

Мне уже доводилось видеть множество репродукций этого образа Генриха VIII, висевших в бесчисленных официальных учреждениях и частных домах, но оригинал обладал жизненностью и мощью, которую не смогли воспроизвести копировщики. Жесткие, широко раскрытые, злые голубые глазки его величества господствовали над картиной с ее мрачным фоном. Возможно, именно такова и была цель этой фрески — чтобы люди, ожидающие здесь встречи с королем, уже заранее могли ощутить, что он наблюдает за ними и оценивает их.

Николас, изумленно разинув рот, уставился на картину и прошептал:

— Ну и ну! Как живой!

Потом вошел другой стражник — он что-то сказал первому. Нас грубо схватили за руки и повели через вторую, а потом через третью комнату, и в конце концов мы оказались в коридоре, который я узнал: здесь был зал Тайного совета. Мы подошли к двери, и стоящий перед нею охранник сказал:

— Оставьте только горбуна. Молодого велено отвести куда-нибудь, пока не выяснится, нужно ли вообще его допрашивать.

— Ну-ка ты, ты, пошли! — Стражник потянул Николаса за локоть, уводя его прочь.

— Мужайтесь, мастер Шардлейк! — успел крикнуть мне юноша.

Потом оставшийся на посту охранник постучал в дверь, и знакомый резкий голос произнес:

— Заходите.

Меня ввели внутрь. Стражник ушел и закрыл у меня за спиной дверь. В зале сидел лишь один человек: он занял кресло в середине стола рядом с канделябром. Этот человек посмотрел на меня суровыми, глубоко посаженными глазами на плоском лице над раздвоенной бородой. Уильям Пейджет, личный секретарь короля, собственной персоной.

— Мастер Шардлейк, — устало вздохнул он и покачал головой, — сколько хлопот вы мне доставляете именно сейчас, когда и без того полно других дел…

Я посмотрел на него и тихо проговорил:

— Значит, за всем этим стоите вы.

Мой голос звучал сипло и глухо, а лицо у меня еще сильнее распухло от удара локтем.

Уильям Пейджет остался по-прежнему бесстрастным и лишь уточнил:

— За всем — это за чем же именно?

Безрассудно, уже без всякой почтительности, я ответил:

— За убийством тех анабаптистов. За кражей… рукописи. За слежкой, которую установили за мной в последний год, — уж не знаю, с какой целью. Да и не все ли теперь равно…

Я жадно глотнул воздуха, и мой голос прервался, когда у меня перед глазами снова возникла страшная картина: вот истекающего кровью Барака бросают в мусорную кучу.

Королевский секретарь пристально посмотрел на меня. У него был дар сидеть неподвижно, сосредоточенно, как кошка, следящая за своей жертвой.