Стенание

— Ну, мне лучше вернуться. Слушайте, когда я снова выйду на работу, со мной можно будет связаться. А насчет этого, — он кивнул на свой пустой рукав, — теперь обрубок заживает, и Гай обещал сделать мне какую-то специальную насадку. Она не заменит руку, но, наверное, будет лучше, чем ничего. А Тамми — дайте ей время, она непременно смягчится. Просто ей, наверное, легче обвинять в случившемся вас, чем меня.

В этом была доля правды. И все же миссис Барак имела полное основание винить меня в увечье ее мужа, да я и сам полагал, что сие полностью на моей совести. Джек кивнул мне и снова повернулся к жене. Тамазин видела, как он говорил со мной, и ее взгляд приобрел теперь оттенок уныния и безнадежности, что глубоко ранило мое сердце. Я отвернулся.

Гул голосов прекратился, толпа снова затихла. Песнопения, которые раздавались за Гольбейновыми воротами, приближались и стали громче. Все сняли головные уборы. Я стянул капюшон и ощутил, несмотря на сержантскую шапочку, ледяной воздух. Два распорядителя похорон проскакали под главной аркой, проверяя, свободна ли дорога. Потом под широкими сводами, продолжая петь, прошли хор и священники из королевской часовни. За ними следовало сотни три человек в новых черных плащах и с факелами в руках — бедняки, которые по традиции возглавляли похоронную процессию, когда хоронили великих людей. Что ж, теперь в Англии нищих было в избытке, больше, чем когда-либо прежде.

За ними следовали всадники, десятки всадников со штандартами и флагами. Они определенно были не из бедных — высшие персоны королевства в окружении йоменов. Я узнал некоторые лица: Кранмер, Ризли, Пейджет — и склонил голову, якобы скорбя. Наконец они проехали, и показался огромный катафалк. Один из юристов у меня за спиной, оттолкнув Николаса, в раздражении воскликнул:

— Отойди, жердина, дай посмотреть!

Катафалк тянула восьмерка здоровенных коней под черными попонами, а под золотым балдахином стоял огромный гроб, на крышке которого лежала восковая фигура короля Генриха VIII, поразительно похожая на живого, но не на такого, каким я видел его летом, а на того, что был запечатлен на фреске Гольбейна: в расцвете сил, с рыжими волосами и бородой, с мощным, налитым силой телом. Фигура была одета в усыпанный драгоценностями бархат, а на голове у правителя был ночной колпак. Черты его были полны умиротворения и покоя — вряд ли при жизни у Генриха когда-либо было такое выражение лица.

Зазвонили колокола. Люди склонили голову, и некоторые даже застонали. Глядя на проезжающую восковую фигуру, я подумал: а чего, интересно, Генрих действительно достиг, что принесло его «замечательное царствование»? Мне вспомнилось все, что я видел за последние десять лет: разрушенные древние монастыри, бездомные монахи, выгнанные на улицу слуги… Преследования и сожжения — меня передернуло при воспоминании о том, как Энн Аскью разнесло на Смитфилде голову. Великая война, не приведшая ни к чему и лишь разорившая страну. Если это обнищание продолжится, разразится беда: простые люди не вынесут этого. И всегда, всегда при Генрихе над головой каждого из его подданных маячила тень топора. Я вспомнил тех, кто погиб на плахе, а особенно одного человека, которого когда-то хорошо знал и помнил до сих пор, — Томаса Кромвеля.

Филипп рядом со мной тихо проговорил:

— И на этом конец.

Через две недели всадник привез мне в контору записку — он прискакал из Челси по снежным сугробам, которые не таяли несколько дней. Генриха уже похоронили, и на престол взошел малолетний Эдуард. Ходила легенда, что якобы ночью, на пути в Виндзор, тело Генриха VIII лопнуло и из него вытекла вонючая жидкость, которая привлекла собаку: так что сбылось давнее пророчество монаха, что псы будут лизать кровь этого короля, как и кровь библейского Ахава. Но это звучало слишком фантастично, и вряд ли нечто подобное произошло на самом деле.

Когда прибыл гонец, я работал у себя в кабинете, Скелли за дверью готовил дело для слушаний в суде, а Николас с запачканными чернилами пальцами трудился над каким-то заявлением. Я сразу узнал печать — печать королевы, вдовствующей королевы, каковой Екатерина Парр теперь была, — и открыл письмо. В ярком свете, льющемся с заснеженной площади за окном, буквы, написанные каллиграфическим почерком, четко выделялись на белой бумаге. Послание оказалось коротким, от секретаря, и в нем содержалась просьба на следующий день прибыть во дворец в Челси.