Стенание

В последние месяцы этот юноша был моей опорой. В конторе он работал с новой энергией и рассудительностью, выполняя многое из того, что раньше делал Барак. Да, за Ником пока что требовался надзор, и он бывал слишком высокомерным с некоторыми менее благородными друзьями Джека из числа клерков и стряпчих, однако Овертон быстро учился. Он еще совершал неизбежные ошибки, как часто бывает с теми, кто быстро продвинулся по службе, и приобрел определенную самонадеянность — все это нужно было осторожно исправить. Но под бравадой и непочтительностью я сумел разглядеть стальную сердцевину Николаса Овертона. Я не знал, как долго этот юноша останется со мной, и порой удивлялся, почему он так ко мне привязался. Возможно, после ссоры со своей семьей Нику просто требовалось пустить где-то корни. Какова бы ни была причина, я был очень благодарен своему помощнику и сегодня пригласил его составить мне компанию на похоронной процессии.

Когда мы вдвоем подошли к Уайтхоллу, я увидел множество юристов — общественное положение обеспечивало им место в первых рядах толпы к северу от огромных Гольбейновых ворот. Все мои коллеги были в неизменных черных одеяниях, и большинство надели капюшоны, чтобы защититься от холода. На мгновение они напомнили мне толпу монахов. Когда мы с Ником подошли поближе, все головы дружно повернулись к нам. Я давно подозревал, что новость о моем аресте и появлении перед Тайным советом вышла наружу и вскоре стала темой оживленных сплетен, как и исчезновение Барака, известного в Линкольнс-Инн своим остроумием и непочтительностью. Я с формальной вежливостью кивнул тем своим коллегам, кого знал. Винсент Дирик, которого сегодня сопровождали жена и трое детей, быстро взглянул на меня и отвернулся. Справа в первом ряду приветственно поднял руку Уильям Сесил. Я поклонился в ответ, подумав, как удачно поступил Сесил в свое время, сделавшись секретарем графа Хартфорда, — теперь этот молодой человек становился влиятельным лицом в стране.

Сквозь толпу юристов протолкалась еще одна знакомая фигура, выкрикнувшая мне приветствие. Я не видел Филиппа Коулсвина с лета, но с радостью пожал ему руку, и он провел нас с Николасом туда, где стоял сам в первом ряду. Я спросил, как поживает его семья, и он ответил, что все отлично. Коулсвин казался спокойным и довольным — страшные тревоги летних месяцев, к счастью, остались позади. Когда он поинтересовался, как обстоят дела у меня самого, я лишь коротко ответил, что хорошо. И хотя я надел свою сержантскую шапочку и натянул, как все прочие, капюшон, Филипп внимательно посмотрел на мою голову. Наверное, кто-то сказал ему, что после той страшной августовской ночи я поседел. Сначала мои волосы стали белыми только у корней, придав мне сходство с барсуком, а потом отросли, и вся шевелюра сделалась полностью седой. Я уже свыкся с этим.

— Они опаздывают, — заметил Николас, топая ногами от холода.

— В Вестминстере много чего нужно организовать, — сказал Филипп. — В Виндзоре около двух тысяч человек, конных и пеших. Всех надо расставить на свои места.

— А на то, что простым людям приходится ждать на морозе, распорядителям наплевать, — буркнул я.

Коулсвин посмотрел на меня, удивленный моим сердитым тоном.

«Нужно быть осторожнее, — подумал я, — и не уподобляться анабаптистам, чьи идеи о всеобщем равенстве при новой власти точно так же не найдут себе места, как и при старой, какие бы радикальные перемены ни произошли в религии».

Я взглянул на окна над высокими арками Больших ворот. Там располагался кабинет короля, куда он вызвал меня в ту кошмарную ночь. Больше Генрих не будет смотреть на своих подданных из окна. И вдруг я ощутил себя свободным.

— Полагаю, вы ничего не слышали о том, как поживает миссис Слэннинг? — спросил Филипп.

— Представьте себе, как раз таки слышал, — возразил я.

Гай время от времени сообщал мне новости о моей бывшей клиентке. Он здорово разозлился на меня в ту августовскую ночь и был абсолютно прав, но в последующие недели, когда на душе у меня было так скверно, как никогда в жизни, старый друг проявил сочувствие и подставил плечо. Его сострадание взяло верх над злобой, за что я ему бесконечно благодарен. Я взглянул на Филиппа, не зная, как он воспримет то, что я ему скажу.

— Изабель уехала во Францию, что стало возможным теперь, после заключения мира. Вернулась к католической вере и ушла в монастырь где-то в глуши, — поведал я.

— В монастырь? — потрясенно переспросил Коулсвин.

— Не знаю, приняла она обет или еще нет. Там вроде бы долгая процедура. — Мне было интересно, исповедовалась ли уже Изабель в своем грехе. — Думаю, это для нее лучший выход. Миссис Слэннинг отдала все свое имущество монахиням, а доля Эдварда в том доме перешла к его семье.

Филипп неодобрительно наклонил голову:

— Какое бы убежище ни предоставили Изабель паписты, эта женщина напрасно утешает себя, поскольку утратила всякие шансы на спасение души.

Николас пристально посмотрел на него: