Степени (СИ)

Он стоял к ним спиной, но это не мешало ему чувствовать их скованность. Четверо сильнейших пасовали перед ним, даже собравшись вместе.

Прекрасное ощущение.

Мистер Петрелли был доволен, благодушен и невозмутим.

Настолько, что когда дверь его кабинета распахнулась так, словно её собирались выдрать с петлями, нарушая почтительно-пугливую тишину, он даже не сразу обернулся. Порадовался молча мгновенной реакции своей команды, судя по звукам, вставшей ощетинившейся стеной между ним и ворвавшимся человеком, и, слегка повысив голос, отдал команду отбоя.

- Всё хорошо. Это мой сын.

И только после этого повернулся к ошеломлённому Питеру.

Когда тот только увидел этого человека, стоящего спиной к двери, то подумал, что наконец-то сошёл с ума. В нём всё было знакомым до мурашек: жёсткость осанки, наклон головы, выбритый затылок и перстень на пальце. Но первой мыслью Питера было то, что он попал в очередное странное будущее, и видит перед собой спину Нейтана, постаревшего и очерствевшего Нейтана, сполна натоптавшегося на пути, предначертанным для него отцом. Закальцинировавшегося в своих оболочках и с течением времени всё больше в отца превращавшегося.

После того, что Питер уже увидел и пережил, поверить в подобное было не так уж и сложно.

По крайней мере, не сложнее, чем в то, что отец оказался жив.

- Но как это может быть? Ты же умер!

Если в первый момент после того, как мистер Петрелли обернулся, у него и возникли сомнения по поводу его планов относительно Питера – тот выглядел неожиданно твёрдым и решительным – то после этой фразы, да ещё смачно разбавленной растерянностью, все его сомнения благополучно растаяли.

Ну что за мямля. Как бы ни был неидеален Нейтан, тот бы себе такого никогда не позволил.

Подавив волну подкатившего раздражения, мистер Петрелли вальяжно отодвинул в сторону одного из своих «защитников», и направился к младшему сыну.

- Долго рассказывать.

Чем дольше он смотрел на него и чем больше слышал, тем меньше желал затягивать необходимое.

- Значит, это ты стоишь за всем этим? – продолжал выводить его Питер, – ты напал на маму?!

Какой кошмар. Обрушение целого мира. Всё-таки, это противоестественно – вот эта позорная детская обида в наливающихся неверием и ужасом глазах взрослого человека, способного убить любого в этой комнате, по отдельности или вместе, за какие-нибудь доли секунды.

Папа обидел маму. Катастрофа вселенского масштаба.

- Как я уже сказал, надо поговорить, – не снисходя даже до подобия разъяснений, мистер Петрелли подошёл к сыну, словно не замечая ни накопленных электрических зарядов в его руках, ни ожесточённого блеска в глазах, ни дыхания, участившегося из-за ободрившейся наличием новых животрепещущих вопросов жажды, – ну же… обними своего отца, – раскинув руки, устремился он к Питеру, почти натыкаясь на оборонительно выставленную вперёд ладонь. Подходя близко так запросто, как будто не было ни его мнимых похорон год назад, ни открытого многолетнего пренебрежения к сыну до этого.

Объятья?

Едва ли не самым близким расстоянием между ними была ширина стола за семейными обедами.

Серьёзный разговор?

Питер не помнил ни единого, который бы продлился дольше нескольких минут и происходил бы без присутствия кого-то ещё из семьи.

Ни ласки, ни трёпки. И сейчас демонстративно распахнутые объятья и участливо приподнятые брови отца его скорее напрягали, чем вызывали ответное желание пойти навстречу.

Но сколь бы равнодушно и снисходительно мистер Петрелли не относился всегда к сыну, некоторые его черты он знал слишком хорошо для того, чтобы не удивляться его назревающей капитуляции. Те самые черты, которые всегда его более всего нервировали, но которые сейчас позволяли не сомневаться в успехе.

Вряд ли Питер не уместил бы отца где-нибудь на промежутке между самой ничтожной душой и целой планетой.

Вряд ли не дал бы ему шанс.

И, со смесью застарелой досады и свежего нетерпения отмечая дрогнувший подбородок сына и то, как недоверчивый поворот головы смягчается хмурым, но всё же дозволением, мистер Петрелли подошёл к нему вплотную, словно приглашая уткнуться себе в плечо:

- Всё хорошо, Питер, всё хорошо, – и только после этого, обхватив покрепче руками, прижал к себе.

Для того чтобы забрать у кого-то способность, мистеру Петрелли был необходим тактильный контакт.

Обычно это бывало рукопожатие.

Но этот случай, конечно, требовал чего-то более подобающего. Не потому что ему было стыдно за то, что он собирался сотворить с сыном, а потому что видел некоторую справедливость в том, чтобы забрать у Питера то, что он некогда подарил ему сам.

Напрямую ли, или опосредованно – неважно; важно то, что без него Питера вообще бы не было на свете, и его способности – тоже.

Он всё же извинился перед ним, с барской руки за секунду до финала, слегка подпустив в глаза насмешку, пока никто не мог этого видеть. И, позволяя сыну поудобнее устроится виском у своего уха, активировал свою способность.

Да… через рукопожатия была не настолько ощутима болезненность «процедуры» для донора.