Степени (СИ)

Но ему потребовалось совсем немного, чтобы осознать, кто бы это мог быть, и дёрнуться вслед бешено поскакавшему времени.

Одна секунда, вторая, третья…

На то, чтобы, рванув и едва не свернув, закрыть кран, дотянуться до полотенца, чуть не упасть на мокром полу. На автомате схватиться за шорты, и, судорожно напяливая их, подумать, зачем они вообще нужны, если звонок – телефонный, и клясть себя за это промедление.

Несколько секунд?

Полминуты?

Питеру казалось, что прошла вечность, прежде чем он распахнул в комнату дверь.

* *

Они вошли туда одновременно.

Питер замер, не сделав и пары шагов.

Откуда-то из глубин кресла продолжал доноситься самый отчаянный в мире звонок, но больше он, кажется, никому был не нужен.

Телефон Нейтана неловко выпал у него из рук, остатками неотвеченного вызова раскидывая по стенам огромные тени, и, так никем и не пойманный, с глухим стуком утихомирился за диваном.

Наверное, следовало что-то сказать.

Поговорить, разъясниться, покаяться, наобещать.

Разум требовал слов.

Но что-то – интуиция? сердце? застывшая после выдохшегося звонка тишина? – умоляло Нейтана не произносить ни звука.

И он не мог…

Он не знал…

Он стоял и стремительно сходил с ума от облегчения и страха окончательно всё сломать, боясь пошевелить даже пальцем или произнести хоть одно короткое «прости».

А потом в тишине раздался тихий сорвавшийся вздох и не оставил больше никакого выбора.

Пит…

Даже мысленно Нейтану не доставало теперь энергии на полное его имя.

Пит…

Он подался навстречу брату и локомотивом двинулся вперёд. Сосредоточенный только на этом движении и силуэте перед собой.

Пит… Всё ближе. С больным, видимым даже в полумраке, взглядом. В котором, конечно же, вся вселенная. И – господи, это же Пит – конечно же, сдерживаемые слезы. И дышит так, что у него, наверное, сейчас порвутся лёгкие.

И ждёт… господи, прости за всё… ждёт.

* *

Он достиг его в несколько мощных, убыстряющихся шагов.

Схватил за шею и затылок и, подгребая второй рукой за поясницу, резким движением прижал к себе. И ещё, несколько раз подряд, вдавливая в себя, вбивая, возвращая сразу все, какие у них только бывали, объятия сразу. Возвращая то, что они оба помнили, по чему так истосковались – по тому, большому, огромному, больше них самих. Сгребая в безжалостную охапку и, насколько хватало рук, обхватывая голую, ещё влажную после душа, спину.

Невинные сами по себе, по отдельности, эти объятья сейчас, все разом, с бешеной силой, были совсем другими. И это чувствовали они оба.

И тот, кто, наверное, делая больно, жестко удерживая за затылок, вынуждал уткнуться себе в шею.

И тот, кто, прижавшись губами над воротником, кажется, никак не мог решить, дышать ему или нет, на замираниях чувствуя, как начинает кружиться голова, а на рваных выдохах – как выступают слёзы. Оставляя слипшимися ресницами солёные следы. На воротнике и коже, на шершавом подбородке и гладком прохладном ухе – не понимая, это он метит своё исконное место, или это Нейтан, отчаявшись навсегда припаять его к себе силой, перешёл в иное наступление, оставляющее гораздо меньше шансов на побег и выкручивающее голос разума в абсолютный ноль.

Вынуждающее быть благодарными темноте.

Потому что так – можно было не думать о выражении лица, слезах и пылающих скулах. И, ласкаясь, прижиматься щекой к щеке, с закрытыми – для верности – глазами, проваливаясь в родной до боли, но, казалось, уже потерянный, мир, и обнаруживая, насколько он стал больше.

Нейтан чувствовал себя так, будто сумел долететь до космоса и дотронуться до звёзд. И полностью лишиться кислорода.

Внутри, отзываясь на слёзы Питера, солёным комком ворочалось «прости, прости, прости», но он не мог произнести ни слова.

Потянулся всё же к его уху, но так ничего и не сказал.

Остановился на середине движения и, повернувшись, молча уткнулся губами и носом в висок.

Питер сдерживался – он весь был охвачен судорожным напряжением, но не давал слезам продвинуться дальше ресниц, самые горькие и резвые измазывая о брата. Всхлипы копились в его горле, лишь изредка прорываясь наружу с короткими вдохами и долгими, длинными выдохами. И Нейтан, разумеется, прекрасно чувствовал это. И прекрасно знал о «не реветь при брате», и ненавидел себя за то, что стал причиной ещё одной – плюс ко всему, что он уже наворотил – боли Питера.

Искупить все свои ошибки за одну секунду или хотя бы за один вечер, он не мог.

Но умалить хотя бы одну локальную горечь, отвлечь Пита…

…он был обязан.

Хотя бы попробовать.

Подхватить рукой под подбородок с другой стороны, чтобы было удобнее прижимать к себе и, мягко проведя губами по скуле, вдохнуть знакомый запах. И, смутно отмечая усилившуюся хватку на своих предплечьях, выдохнуть только у подбородка, жмурясь и прижимаясь ещё теснее. Немного беспокойно уверяя себя, что это вовсе не похоже на поцелуй.

Нет, совсем не похоже…

Ведь так?…