Степени (СИ)

Не хотелось так, как в детстве – не со взрослым пониманием, что вставать всё равно надо, и он конечно же сейчас встанет, а если не встанет, то мир непременно начнёт разваливаться, а с вредным желанием закрыть голову подушкой и не вставать, и самыми страшными последствиями этого станут пропущенные занятия или стыд от очередного разочарования отца.

Не то чтобы он в детстве часто проворачивал подобное.

Да почти никогда.

Но сейчас… сейчас просыпаться категорически не хотелось.

Он даже ещё не до конца понимал, почему.

Лишь всё больше раздражался из-за далёкого, но настойчивого телефонного сигнала, нервирующего его не просто по-утреннему, но как-то ещё… растормашивая в памяти какие-то очень яркие, но недавние, и ещё не научившиеся всплывать по первому зову воспоминания.

Питер… – молнией пронеслось в его мыслях, немедленно отзываясь во всём теле, опаляя всколыхнувшимися чувствами.

Питер…

Тот зашевелился – только сейчас, абсолютно не отреагировав минуту назад на надрывающийся телефон, но как будто услышав своё имя – и так блаженствующе потянулся, и повернулся, и обнял, и засопел куда-то в плечо, словно просыпался так последние лет десять – столько будничного умиротворения в этом было.

Нейтан нехотя оторвался от подушки и, кое-как выпутавшись из клубка рук, ног и концов одеяла, отправился на поиски нарушителя спокойствия.

Тот обнаружился на полу в другой комнате и, добавляя раздражающих факторов, высвечивал на экране «Мама».

Стараясь не думать о тёплом, спящем, пахнущим покоем и сексом Питере за стенкой, и о том, насколько нелепо будет выглядеть сам, стоя посреди комнаты голым, заспанным и беседующим с матерью, Нейтан всё-таки нажал кнопку вызова.

* *

- Мама? – не открывая глаз, спросил Питер, когда Нейтан, вернувшись, забрался обратно в их тёплое убежище, млея и расслабляясь, невольно оставляя все раздражение за его пределами.

- Угу…

Странный звонок.

С одной стороны, помог подняться, не дав спросонья ринуться в сомнения и самобичевание, с другой – довольно безжалостно попытался нарушить ещё не растаявшее ночное волшебство.

И, насколько Нейтан был готов к первому, и непременно бросился бы именно по этому пути, если бы не звонок – настолько сейчас ему, вопреки вторжению матери в их с Питером пространство, захотелось это самое пространство защитить.

- Потеряла тебя, – в голос снова начала возвращаться сонная хрипотца, а руки сами потянулись вперёд, обхватывая Пита за поясницу и подтягивая его поближе, – твой телефон отключен…

Господи, это всё правда – наконец-то взвилась ослепляющая мысль – это всё правда.

И он нихрена не хочет от этого отказываться.

Ни за что.

Потому что без этой правды не имеет значение вообще ничего. Он ещё не успел к ней толком привыкнуть, а она уже стала одним из жизненно необходимых факторов. Наряду с безопасностью…

- Просила найти тебя, – Нейтан сполз немного вниз, уталкиваясь и устраиваясь так, чтобы было удобнее рассматривать сонного брата, – но сначала заехать к ней… Ей нужна помощь…

Он удовлетворённо ощутил оживившиеся руки Пита, непроизвольно вцепившиеся в него и явно не желающие никуда отпускать.

- И что ты ей ответил… – растормошенный нависшей «угрозой», разлепил тот всё-таки ресницы.

- Что обязательно тебе всё передам… – Нейтан приблизился к самому его лицу и мазнул губами по подбородку, – когда найду… и что сейчас я очень… – он подобрался вплотную к неприлично ярким после бессонной ночи губам, – очень занят… – господи, такого его он никогда не видел, даже тогда, когда заехав однажды утром, застал у него Симон, и почему-то закралась мысль, что на самого себя сейчас тоже лучше в зеркало особо не смотреть, во избежание разных внезапных откровений, – так что… можно поспать ещё… если хочешь…

* *

У них было сейчас два варианта.

Либо постепенно поддаться подстерегающей их неловкости, встать, разойтись, кидая украдкой больные взгляды, и снова долго потом ходить кругами – часами, днями, а то и годами – то отдаляясь, то снова сближаясь, вызывая вокруг себя маленькие или не очень катаклизмы.

Либо немедленно всё закрепить. Приучить память. Уверить сердца. И тела… Хотя тела, кажется, уже и так всё запомнили на отлично. Как будто не учили заново, а только подтвердили практикой уже давно въевшуюся в саму сущность теорией.

Потому что Питер и так всегда знал, что Нейтан – такой. Шершавый, мягкий и жесткий одновременно. Сейчас, после ночи, он был уверен, что всегда знал, какой у того вкус и запах, если вдыхать у самых губ. Почти такой же, как у щеки, но немного другой. Знал, как движутся его мышцы, как вздрагивают под слабыми прикосновениями, и как поддаются под сильными. Знал, когда Нейтан позволял целовать себя, а когда терял терпение и захватывал полную власть. А ещё он знал, что тело, и сердце, и мысли – всё едино.

Нейтану знать было сложнее, и если бы не Пит, и не сподвигший на сопротивление звонок матери, и не до конца истаявший сон, то устоять перед страхом и замершим наизготове чувством вины было бы гораздо сложнее.

Питер если чего-то и боялся, то точно не совместных пробуждений.