Степени (СИ)

Он был идиотом и, кажется, трусом, и искренне не понимал, как могут одновременно подкатывать паника и возбуждение, и он пытался с этим справиться, но хуже всего было то, что он, как всегда при энергичном оберегании брата, снова фокусировался на чём-то одном, категорически упуская из вида всё остальное.

Например, ту «мелочь», что Питер уже там, «за дверью».

Что он уже отворил, уже вошёл, уже открылся, и это уже никак не повернуть вспять.

Нейтан – не осознавал, что слишком долго сомневается и слишком явно мучается, и заражает его страхом, и выпускает его руку и фактически оставляет его – решившегося и вошедшего – одного.

Питер – всё ещё чувствовал, что летит, но уже не чувствовал, что вдвоём. И летит уже не в небо, а куда-то вниз, и больше никто не ждёт его на полпути, чтобы поймать, и под ложечкой сосёт, а на глаза наворачиваются чёртовы слёзы.

И он понимал, что не имеет права удерживать, заставлять или выпрашивать, но всё же чувствовал дикое одиночество – и своё и Нейтана, и неизвестно, которое пронзительнее, и только это дало ему силы обхватить его голову и, притянув к себе, не решаясь смотреть в глаза, куцо ткнуться во влажный висок.

Затаивая дыхание.

Не столько услышав, сколько поняв по вернувшимся, щекотнувшим шею губам:

- Пит… – хотя если бы не лёгкое «т» на конце, то это можно было бы принять за поцелуй.

И вторя ответным:

- Нейтан… – с паузой в конце, прячущей за собой и невымолвленное «пожалуйста», и страх, и надежду, и знание, и обещание.

Выдыхая только тогда, когда его снова смяли в объятьях, а грудь сдавили так, что для воздуха там совсем не осталось места.

Окончательно оставив подушечное укрытие, Нейтан прижался к Питеру лбом. Как будто выбираясь из нечаянной ямы – решив всё же не сдаваться – упрямо и тяжело дыша, меняя мучение ледяное на мучение выжигающее.

Резко скатился набок – на уже давно безбожно сбитое покрывало и развороченные подушки – и потянул Питера на себя, подсаживая коленом повыше, обхватывая ртом его задёргавшийся кадык и свободной рукой привлекая к себе за бедро. Врезаясь в их одну на двоих бесповоротность со всего маху, с грохотом захлопывая предыдущую дверь, и разом отмыкая все оставшиеся.

* *

Ночь истекала.

В комнате было совсем жарко.

После безумного марафона поцелуев, после подготовки, в которой было куда больше упоения, чем техники, разгорячённые, вспотевшие, одуревшие, с беснующимся пульсом – они лежали совсем как в детстве. На боку. Сросшись в одну неразделимую фигуру. Зная необратимость последнего шага, неожиданно увязнув в наслаждении его ожидания.

Питер – скрутившись в клубок.

Нейтан – обхватив его сзади.

Проживая эти мгновения «до», любя их не меньше, чем ещё не наступившее «после».

Оба – наивно пережидая, когда сердца перестанут рваться наружу, и до ломоты стискивая друг другу переплетённые, перепачканные в смазке пальцы.

Безуспешно пытаясь хоть немного «протрезветь».

Всё больше пьянея.

Словно играя в игру – кто же первый вздохнёт/шелохнётся/сойдёт с ума.

Нейтан облюбовал выпирающий прямо перед ним шестой позвонок и пытался утихомириться возле него губами.

Питер впивался ногтями в его руку и утопал во всё более и более наглых волнах возбуждения – им как будто было всё равно, что он лежит без движения, и что без капитуляции сейчас пока никто и пальцем его не тронет, чтобы помочь хоть как-то с этим самым возбуждением справиться.

Чувствуя скорое своё поражение, но не собираясь слишком легко отдавать победу бесчестному любителю позвонков, он окаменел всем телом, надеясь этим принудительным спазмом хоть немного приглушить невыносимое гудящее напряжение, но от этого всё стало только хуже. Или лучше. Или… о, чёрт! И спешное ослабление ничуть не помогло, и с каждым новым мгновением всё только усугублялось. Да что же… Ну как же!

Часто задышав, Питер зашевелился, заваливаясь вперёд, окончательно сдаваясь в этой неозвученной игре, распластываясь, прижимаясь к постели грудью, иллюстрируя полную, тотальную невозможность терпеть ещё хоть секунду…

…и охнул, резким, на грани грубости рывком возвращённый в прежнее положение.

Шеи опять коснулось горячее дыхание, а ожившие руки, на контрасте с только что заявленной силой, слишком, до безумия нежно обвили его предательски нестойкое тело.

Такое привычное – и такое непривычное тело.

За порогами сладострастия Нейтан привык совсем к другим.

А это, своевольно ёрзающее в его руках, так знакомо пахло и так знакомо куталось в объятиях. И тут же сбивало с толку отсутствием какой-либо мягкости; напрягало и завораживало своими жёсткими мышцами, каменным вжавшимся животом, испачканной в смазке дорожкой волос и – почему-то особенно остро – узкими бёдрами.

…это Пит, – звенело непрекращающимся лейтмотивом в уже давно уплывшем сознании Нейтана, то усугубляя немыслимость, то, наоборот, успокаивая.

…это Пит, – думал он, и неспешно, будто нехотя, подавался вперёд, пока только прижимаясь, изнемогая и от прикосновений и от лихорадочных мыслей. Стискивал за бедро, фиксируя на месте – и скупо и хрипло выдыхал почти что настоящий стон, чувствуя почти что умоляющие встречные движения брата.