Стертый мальчик

НП служил своему составителю напоминанием обо всех его прегрешениях против Господа. В случае с нашей группой грех всегда заключался в сексуальной непристойности, не только в физическом акте, но и в соблазне. Мама и не подозревала, что, будучи геем на Юге, этот материал невозможно исчерпать. Она также не знала, что скрывать свою ориентацию, каждый раз отводить взгляд при виде симпатичного парня, падать на колени, едва в сознание закрадывается непристойная мысль, или жестикулировать чуть более феминно, чем обычно, – все это постоянно вызывает у тебя желание извиняться, каяться, молить о прощении. Невозможно сосчитать, сколько раз я согрешил против Господа. Если бы захотел, я мог бы заполнять нравственный перечень каждый вечер до конца своей жизни.

– Мы подвластны всесильному Господу, который управляет нашей жизнью, – сказал Смид, цитируя страницу справочника, посвященного нравственному перечню, где были изображены два прямоугольника: в верхнем значилось слово «Бог», а в нижнем, на равном расстоянии друг от друга, – «Мир», «Плоть» и «Сатана». Главная мысль заключалась в том, что нами как христианами повелевает Господь, но как люди мы подвержены дьявольским искушениям. Смид подчеркнул этот пункт, заявив: – Мы поражены греховностью мира, и наша грешная плоть постоянно подвергается коварным атакам Сатаны.

Он продолжал читать вслух. Нравственный перечень основывался на наборе постулатов, которые необходимо было проглотить не разжевывая, чтобы излечиться.

1. В жизни мы постоянно сталкиваемся с различными испытаниями.

2. Мы переживаем последствия решений, принятых перед лицом этих испытаний.

3. От Господа мы получаем силу жаждать перемен в жизни и принимать меры для достижения целей.

4. Мы в силах снискать благословение Господне и понять, что благо нашей жизни зиждется на Святом Писании.

Мы сидели полукругом, я – с краю справа, и за моей спиной располагалась кухня. Я слышал, как кто-то моет тарелки: непрерывный поток белого шума, изредка сопровождаемый звоном столовых приборов – стуком металла о металл – и шелестом мусорного пакета. Д. сидел рядом со мной. Каждые пять минут он принимался жевать карандаш с бело-синей эмблемой церкви, к которой принадлежал. Церкви евангельских баптистов «Голгофа» или вроде того. Потом он останавливался и крепко сжимал наполовину разжеванный карандаш в ладони, этот клинышек с лунными кратерами, кусочек далекого, давно исчезнувшего мира, с которым он порвал, но куда пытался вернуться, сидя в полном одиночестве и читая ночами, как он мне рассказывал, отрывки из Библии, «разгромные пассажи», осуждающие гомосексуальность. Его волосы были зализаны назад, но на половину лица спадала челка, закрывавшая один глаз. Я был благодарен за этот защитный экран между нами. Я спрятал под правое бедро сложенный пополам НП, с ужасом ожидая момента, когда мне придется встать перед всеми и поделиться своим бесстыдством. Больше всего меня беспокоило, что о нем услышит Д., который, похоже, всего за несколько дней проникся ко мне большим уважением.

– Думаю, ты ухватил суть, – сказал он как-то в перерыве, шаркая ботинками. – Ты уже понял, как здесь непросто. Недостаточно просто верить в то, что ты изменишься. Необходимо приложить усилия, понимаешь? Если хочешь вылечиться до конца, ты должен дать волю сомнениям.

– Мне кажется, я только это и делаю, – ответил я, – постоянно сомневаюсь.

– Многие из тех, кто впервые попал сюда, не позволяли себе сомневаться, – сказал Д., понизив голос.

Бо́льшая часть группы осталась в зале, поэтому мы могли спокойно поговорить. На скамейке сидел только сгорбившийся Т. с нетронутой упаковкой крекеров с арахисовым маслом. Рукава его кардиганов были спущены, несмотря на жару. Похоже, он не собирался открывать крекеры, а тем более вступать с нами в разговор.

– Здесь поощряется не только сомнение. Просто люди тут слишком отчаянно пытаются найти ответ, но ты и сам это прекрасно знаешь.

Мне нравилось, как он изучает меня, словно я персонаж книги, человек с богатым внутренним миром. Прежде я ходил только на несколько вводных сеансов конверсионной терапии, которую мне назначили до приезда в ЛД, где психолог считал, что прекрасно понимает, что́ со мной не так; эмоции, которые я тогда испытывал, радикально отличались от того, что я чувствовал, читая хорошую книгу. В нашей церкви не поощрялась регулярная психотерапия; пастор верил: чтобы победить психическую и нравственную проблему, достаточно молитвы. Но для Д. терапия была делом привычным. Он считал, что людей нужно принимать целиком, со всеми недостатками. Мне хотелось спросить у него про любимые книги – вдруг он любит то же, что и я, – но разговоры о светской литературе были под запретом.

– Наверное, ты прав насчет сомнений, – сказал я. – Я не хочу вновь ошибиться. Я слишком часто ошибался.

– Нет, – сказал он. – Ты не похож на человека, который натворил делов. У людей, скрывающих свои проступки, особый взгляд.

Мы знали, что в группе есть бывшие педофилы, но открыто об этом никто не заявлял; лишь иногда мы слышали намеки от самых мрачных членов ЛД.