Стертый мальчик

Я никогда не позволял себе обдумывать случившееся, а потому не мог увидеть, что же тогда произошло на самом деле. Долгое время я даже не признавал, что это было изнасилование. Как и многие жертвы, я был сбит с толку. Как я допустил нечто подобное? Как может один человек позволить другому сделать с собой такое? Дэвид был не намного сильнее меня. Почему же я оказался таким слабым, таким беспомощным? Я слышал, что насилуют обычно женщин, хотя в Библии рассказывалось и об изнасиловании мужчины мужчиной: жители Содома и Гоморры хотели познать ангелов-мужчин, и поэтому Господь покарал их. Помимо жгучего стыда, который я испытывал, меня мучило то, что я всей душой желал близости с мужчиной, но после случая с Дэвидом не мог не воспринимать гей-секс только как изнасилование. Может, именно об этом меня постоянно предупреждала церковь? И если я пережил такое наказание на земле, то что ждет меня в загробной жизни?

Все, что я мог вспомнить, – незначительные мелочи, сполохи. Если смотреть на яркий свет, то превратишься в соляной столб, как случилось с женой Лота. Еще один наглядный пример необходимости беспрекословного повиновения. И все же я подыскиваю слова. Я подхожу к самому краю неизведанного, выровняв носки белых кроссовок, и пытаюсь вспомнить хоть какие-то детали.

Свежий утренний ветерок на моем лице за день до изнасилования. Мы с Дэвидом мчимся вверх по склону. Прерывистый рев марширующего оркестра в ольшанике. Белые кроссовки, которые я туго зашнуровал, потому что очень хотел выиграть пари. Лес по обочинам дороги, вальсирующие мимо деревья – раз-два-три, раз-два-три, – провода над головой, виднеющиеся сквозь ветви. Вот он я – изо всех сил стараюсь обогнать его, но в результате сгибаюсь пополам, хватаюсь руками за колени и извергаю из себя нечто на усыпанную камешками траву.

– Значит, в церковь, – говорит Дэвид, обгоняя меня. – Я выиграл.

– Тебе понравится, – сказал он.

Мы пришли туда в среду вечером, на следующий день после пробежки. Я сдержал свое слово.

Мы с Дэвидом сидели на складных стульях с мягкими сиденьями в старом здании бывшей почты и ждали начала пятидесятнической службы. Множество старых построек, как и эта, десятилетиями дремали без дела: кирпичная кладка осыпалась, деревянные карнизы отваливались из-за дождей и гниения. Чтобы приукрасить вид этого распада, на кирпичном фасаде церкви вывесили огромную растяжку: «МОЛОДЕЖНАЯ ГРУППА». Когда мы заходили внутрь, грузный мужчина с блестящими глазами сказал мне примерно то же самое – что он молодежный пастор.

– Мы хотим, чтобы вам здесь было хорошо, – сказал он, похлопав меня по спине. – У нас тут все не так строго, как вы думаете.

Я слышал, как отец проповедовал против церквей пятидесятников, против их «расслабленного» поведения. «Мы никогда не молотим руками по воздуху, как они, – говорил он. – Господь не хочет, чтобы мы ползали туда-сюда по проходу и вели себя как дураки».

В ранних проповедях отца мне не нравилось его стремление создать соломенное чучело, придумать себе врага и легкой рукой уничтожать его. Такими врагами оказались для него пятидесятники, которые постоянно несли тарабарщину[9], бились в конвульсиях на полу, плакали, взывая к Иисусу и размахивая руками. Для нас, баптистов, единственно верный путь к Господу лежал через буквальное прочтение Библии, через баптизм, изнурительный, миссионерский труд, через самоотверженность, через перепосвящение. Баптистам путь к Любви Господней давался труднее, чем пятидесятникам, хотя он был сложен для обеих конфессий. Единственное различие заключалось в том, что пятидесятники больше полагались на духовное зрелище, тогда как баптисты ценили праведные дела и скептически относились к личным откровениям, не подтвержденным и не сформулированным Библией.

Мы сели в центре собрания. Дэвид постучал кроссовками по бетонному полу: раз-два-три.

– Когда люди начнут громко кричать, – прошептал он, – не пугайся, хорошо?

– Хорошо, – ответил я.

Я обернулся взглянуть на улыбающиеся лица прихожан. Я узнал многих однокурсников, большинство из которых никогда не обращали на меня внимания, спрятавшись в своем укромном пятидесятническом пузыре. Теперь они приглашали меня внутрь своих улыбок, приглашали присоединиться к ним. Я направил взгляд вверх, к стальным балкам над их головами, проследил за отслаивающейся ржавчиной на потолке, которая вела к грязным серповидным окнам над кафедрой. Закат за ними начинал тускнеть, и вывеска со словом «ПОЧТА» замерцала бледными флуоресцентными лампами.

– В том, что ты пришел, нет ничего дурного, – сказал Дэвид.

– Я знаю, – ответил я.

– Не уверен, что знаешь.

Я достал псалтырь из-под сиденья и полистал его. Молитвы отличались от баптистских: новые, вдохновенные, не несущие на себе бремя столетий. В бесконечных припевах говорилось: «Любимый Иисус! О, Иисус!» И припевы эти повторялись столько, сколько хотели поющие, или пока Святой Дух находился в комнате.

– Вам это не понадобится, – сказал молодежный пастор, наклонившись ко мне из прохода. – У нас новый проектор.