Стертый мальчик

– Ты больше не переступишь порог этого дома, если будешь настаивать на своих чувствах, – говорил отец. – И никогда не закончишь колледж.

В ту ночь я принял молчаливое решение соглашаться со всем, что мне предложат; ярость и стыд, засевшие в груди, заполонившие место, которое я хранил для любви, растеклись под кожей, словно невидимые гематомы. В отличие от мамы я не мог очистить себя, не мог избавиться от греха посредством рвоты. Я мог лишь сложить в молитве руки и дать обещание Господу, что буду стараться изо всех сил, позволяя ковровому ворсу выжигать на коленях пуантилистский узор. Мог лишь стоять в ванной перед зеркалом и тереть острым концом ножниц кадык – туда-сюда, туда-сюда, – пока на горле не появлялись едва заметные порезы, которые потом будет трудно объяснить. Мог лишь быть грешным Нарциссом, о котором прочел в книге Эдит Гамильтон «Мифы и легенды Греции и Рима», лежавшей в моем рюкзаке; я влюбился в собственный образ, отражающийся в телах других мужчин, был одержим тем, что видел в отражениях, и не мог отвернуться. Чтобы не утонуть, как Нарцисс, я решил пойти на уступки родителей. Мне предстояло провести несколько недель под их надзором, после чего они должны были решить, оставят ли меня в колледже или пойдут на крайние меры.

Каждую ночь видения возвращались как по будильнику: Дэвид с мальчиком; Дэвид, вздымающийся надо мной; беззвучно шевелящиеся губы отца; страх, испещряющий лица родителей все более и более тонкими морщинками.

Я вызвался сопровождать отца в его тюремном служении, чтобы положить конец бесконечным видениям, чтобы не думать о самоубийстве, мысль о котором крутилась у меня в голове еженощно, чтобы не думать о ножницах, которых я касался посреди ночи, просовывая неугомонные руки под матрас.

Возможно, если бы я понимал, насколько близок к самоубийству, я бы постарался держаться подальше от сырых тюремных камер, от жизней, сломленных неудачами и неверным выбором, от заключенных, оказавшихся неспособными измениться, когда это было необходимо. И все же я стремился увидеть, как отец совершал невозможное, как он преображал этих людей, давал им надежду, возвращал к Господу. «Нет такого греха, который не простил бы Господь», – говорил отец, цитируя Исход. И я надеялся, что мои грехи тоже будут прощены.

Я вглядывался в просветы между деревьями, мелькавшими за окном, а отец ускорялся на поворотах, и в какой-то момент я представил, как выскакиваю из машины по примеру ковбоев в вестернах, которые так часто смотрел вечерами папа. Но куда мне бежать? Где искать новую жизнь? Все эти лесные тропинки я исходил в свободное от школы время; какие-то из них приводили к белым гранитным скалам, какие-то – мчались вниз к запруде искусственного озера, и все же все они – и это особенно меня поражало, – петляя витиеватыми узорами, в конце концов возвращались в центр города. В «Мифах» я прочел об Ариадне и клубке красных ниток, с помощью которого она вывела Тесея из лабиринта и спасла его от мохнатых лап Минотавра. А в этом городе каждая тропинка приводила к обшарпанному торговому центру. В этом городе Минотавр сумел бы тебя найти.

Я уже знал, что прямых и простых путей из нашего города не существует. В ту ночь, когда меня разоблачили, когда отец выдвинул свой ультиматум, я, напряженно прислушиваясь к шагам родителей в соседней комнате, сидел в интернете. Проверил счет на кредитной карте и выяснил, что на нем почти нет доступных средств. Я спросил на одном форуме, как подать заявку на федеральную помощь студентам, но ответы показались мне чересчур сложными: нужно было заполнить слишком много анкет, поставить слишком много подписей, приложить слишком много усилий. На тот момент родители оплачивали бо́льшую часть моего образования, и я знал: если не смогу измениться, они перестанут платить.

Кроме того, сама мысль о том, чтобы уйти от родителей, присоединиться к гей-френдли-сообществам и вычеркнуть таким образом мать и отца из своей жизни, казалась мне хуже самоубийства. Если я оторвусь от корней, от людей, которых люблю, от меня останется лишь оболочка; я превращусь в автомат, лишенный механизма. Я понимал, что, бросив семью, уничтожу и ту любовь, которая во мне еще оставалась, которую я еще не выкинул для того, чтобы освободить место для стыда.

В прошлом месяце в колледже преподаватели литературы, которые догадывались о моих сложных семейных обстоятельствах, начали приглашать меня на званые обеды, где обсуждали критическую теорию, Фуко, феминизм третьей волны и политику неоконсерваторов, вслепую грабивших страну. Как раз тогда президент Буш, почувствовав призыв Господа, пошел искать оружие массового поражения в Ираке, а потому почти на каждом ужине, на котором мне довелось тогда побывать, все резко критиковали его союзников-фундаменталистов.

Мои новые приятели, Чарльз и Доминик, двое из немногочисленных чернокожих студентов, постоянно дразнили меня по поводу того, что баптисты были рабовладельцами и что в моей родословной наверняка полно белых расистов.