Стертый мальчик

Если все пойдет по плану и «Любовь в действии» примет мое заявление, терапия начнется в июне – через три месяца. Вводные терапевтические сессии, которые проходили в соседнем от ЛД офисе, убедили родителей, что ЛД – лучший для меня вариант. На рождественских каникулах я сходил к психотерапевту еще несколько раз, и он сказал маме, что я делаю успехи и хорошо впишусь в программу, хотя я так и не понял, в чем выражался мой успех. Бо́льшую часть времени я просто слушал его лекции о воздержании и самоограничении, стараясь спрятать дрожащие руки. Пару раз на автомате повторил те термины, которые он употреблял, чтобы не затягивать неловкие паузы. Наверное, он истолковал мое поведение как смирение, как некий вид покаяния. Родители не упоминали «Любовь в действии», но и обычных летних планов не строили – не готовились к поездке во Флориду, – и их молчание красноречивее всего подчеркивало, что мое поступление в ЛД неминуемо. Поход на «Страсти Христовы» либо укрепит мою способность справляться с тем, с чем мне придется столкнуться на конверсионной терапии, либо даст понять, сколько сил мне потребуется в следующие пару месяцев.

– Еще слишком тепло, – сказала Доминик. – Но, держу пари, немного снега обязательно выпадет.

– Конечно, – согласился я.

Мне хотелось положить конец спору. Я устал от постоянной перебранки и почти поверил, что снег обязательно выпадет, особенно если спрятаться от него в кинозале – как бывало в детстве, когда мама брала меня в город посмотреть романтическую комедию и, выходя из кинотеатра, мы видели тонкое покрывало снега под уличными фонарями, а земля под подошвами становилась мягкой. Заснеженные дороги казались ненадежными и скользкими, пока мама везла меня назад, на холм, к нашему дому, всю дорогу хохоча.

«Ну и дела!» – восклицала она.

И правда: ну и дела! Отец в это время возился с машиной или читал дома Писание в блаженном неведении, что его маленькая семья едет домой по снегу и льду. Мы могли справиться с дорогой без него, по крайней мере несколько миль.

– Снег точно выпадет, – сказала Доминик, разглядывая седых зрителей, один за другим проходивших мимо нас.

Их головы скользили мимо, как крошечные островки снега. «Волосы проповедника», – говорила мама об отцовских черных с проседью волосах задолго до того, как отец услышал призыв Божий, до того, как его темные волосы превратились в мягкий хлопок, напоминавший ангельские крылья.

– Ну, лежать на земле он не будет, – заметил Чарльз, – слишком тепло.

– Какая же ты Нытичка Нэнси, – фыркнула Доминик.

– Не называй меня именем белых девчонок.

– Не существует имен специально для белых девчонок.

Я закрываю глаза и не вижу больше этой толпы верующих. Я сижу в кино с близкими друзьями. Сегодня обычный вечер пятницы. Именно этого я и хотел, этого просил – мирского чуда; отец и его предназначение больше не священны, его открыто высмеивают мои новые неверующие друзья, которым на все наплевать, которые готовы петь даже при виде трагедии. Ничто из случившегося за этот кошмарный учебный год не имеет никакого значения: ни долгие сеансы психотерапии, на которые я ходил в рождественские каникулы, ни медленно, но неотвратимо приближающееся лечение, ни крошечный пригород, где, возможно, спрятан ключ от будущего, в котором я больше не гей. Здесь я могу не думать о том, гей я или натурал. Я больше не переживаю, что расстраиваю Христа. Вместо этого я хохочу с Чарльзом и Доминик, наблюдая за Его смертью. Катарсис. Это я выучил на курсе по западной литературе. Снег накроет мир белым покрывалом, и мы выйдем из кинотеатра новыми людьми, непорочными и беззаботными, как обещано в мистических церковных гимнах, – умытые кровью агнца.

Конверсионные терапевтические сессии в соседнем с ЛД офисе начались сразу после того, как я вернулся из поездки в тюрьму, и эти встречи казались мне частью какой-то другой жизни. Мама постоянно откладывала прием у врача; я так и не сходил к доктору Джулии, чтобы проверить уровень тестостерона, однако после первой же сессии уверовал в то, что серьезно – и, скорее всего, неизлечимо – болен. Я ничего не рассказывал Чарльзу и Доминик – не хотел, чтобы и они считали меня больным. Они знали обо мне только, что я вырос среди баптистов и что мой отец собирается стать священником. Я держал две эти стороны своей жизни подальше друг от друга, что придавало моей тайной жизни ощущение вневременности, позволяло мне казаться сложной, развивающейся, образованной личностью и оставаться неизлечимым грешником, обреченным на муки ада. Моя тайная жизнь постоянно давила на студенческую, вечно маяча на задворках сознания. Едва я начинал лучше учиться и заводил новых друзей, как вспоминал о собственной греховности и о том, что она всегда будет частью меня.