Стежки, дороги, простор

Дальше идет шершаво-зеленая стена соснового подлеска, а над ним — всегда по-новому, неповторимо, до щемящего ощущения в сердце — красивая разлапистая сосна. Одна в своей медно-зеленой, будто бы бесформенной на свободе, нестройной красе.

Сосна — на фоне вечной, чистой голубизны и невыразимо волнующих белоснежных облаков. Они меняют свои формы и плывут до изумления беззвучно, нежно, величаво. Ничьи и всех. Сколько я видел их сверху, над сколькими землями и морями!..

Около танцевальной площадки колхозного дома отдыха на сивых скамьях сидят сопрано, альты, тенора и басы — девчата, молодицы, парни и мужчины местного самодеятельного хора. Приехали на репетицию. Интересно было бы описать их, каждого, с их старательным и расторопным руководителем. Да я хочу не об этом.

Я — о том, что снова вот ожило в душе, до слез задело ее тем чувством, которое я так давно и так мучительно-счастливо пытаюсь уловить и передать...

Группа сопрано — несколько девчат, и школьниц еще, и уже работниц на полях, на фермах,— будто бы взмахнула белым крылом — ласковой купальской песней:

Ой, рана на Йвана...

Наша, наша она — как рыжая эта метелка, как эта обычно-чудесная сосна. Ее мы, нежную песню, при помощи прозаической техники бросим туда, в голубизну, под облака, откуда наше слово и наше сердце поймают ее всюду, на всей земле...

1968

ТИШИНА

Сизый мох мерно похрустывает под толсто-мягкими подошвами, и время от времени хрустят пустые, натопыренные сосновые шишки.

Шум ходит поверху. Внизу и в ветреный день тишина. Там, где чащоба.

В редколесье сосны разрастаются букетами. И можжевельник не только по-кипарисному строен, а еще и разбукечен, как-то по-мещански сыто, ненатурально для него.

Прилег под сосенкой на поляне, в негустой, с просветами солнца, тени.

От ветерка, что шевелится внизу, кланяется розоватыми гроздьями семян щавель, кланяются метелки и хвощи, под которыми тихо, устойчиво живут чебрец и смолки. От ветра, что ходит поверху, время от времени шумит даже понурая и как будто мрачная листва вековых дубов. А выше — по лазури — в роскошной ленивости плывут как надерганные пушинки ваты, небольшие, редкие облачка.

Хорошо вспомнить, что такое любование — не профессиональное у меня, не внешнее, а по потребности, которую я чувствовал, кажется, с рождения, и в невозможности передать свое восхищение красотой, тоже уж очень давно находил тревожное, с целительной грустью наслаждение.

На поляне, где теперь пишу, несколько дней тому назад, когда она, перед дождями и холодами, была такой же солнечной, я, затихнув от той же тревоги,— услышал издали, от деревни, радио. Григ. И как я ни слабо знаю его — узнал. Волнующая песня Сольвейг. И стало снова по-новому необъяснимо ясно, как хорошо она, музыка, передает наши чувства, как она необходима и для художества слова.

1968

ВОЛНЫ И СОСНЫ

Из окна троллейбуса Симферополь — Ялта видны лежачие верблюды низких гор, на некоторых из них — посадки сосенок; большой серый водоем, с берега которого голубые лодки пьют, уткнувшись, воду; разлитая по каменьям речушка, шумы которой сюда не долетают; голубовато-белые свежеокрашенные домики и сады, которые вот-вот зацветут... Село Лозовое. Открытый пригорок над долиною и — неожиданная радость встречи — бюст молодого Льва Николаевича. Героя Севастополя и, еще важнее, автора «Севастопольских рассказов». Он здесь когда-то бывал. И остался здесь навсегда.

***

Мокрое утро после ночного дождя. Вторая половина марта, а даже и крымская весна все еще только хочет начаться. Один миндаль цветет, будто по малолетству забегая наперед. Над всем господствуют вечной зеленью кипарисы, кедры, каменные дубы. На безлистых ветвях и веточках деревьев и кустов низко над стежкой — несметное множество хрустально-серебряных капель. Словно крохотные белые цветочки. Слышу нынче первых для меня зябликов, как будто вновь обновленную перекличку петухов, еще какое-то чириканье — хлопоты и радость.

Ходил и останавливался, жадно дышал, долго смотрел.

На севере все выше и выше тянутся горы, покрытые лесом, кустами, изредка жильем. Надо будет туда добраться, как можно выше. На юге — за парком, за садами, за крышами Ялты — море... Маяк и мол. Ползают суда. Вчера под вечер, при первой встрече, почувствовал его, море, совсем как впервые, как что-то такое, во что можно быть влюбленным, как что-то необходимое для нашей жизни так же, как земля. Сегодня, когда смотрел на него сверху, издалека — вспомнилось, повторилось то же самое ощущение. Даже, кажется, с близким, неуловимым запахом и шумом.

Спасибо тем, кто предусмотрительно сохранил для нас и обычные, очень как будто обычные слова великих.

Глядя сверху на порт, вспомнил (кем же это записано?), как Чехов когда-то вернулся откуда-то морем, знакомый носильщик-татарин бросился навстречу по причалу, опережая всех, чтобы взять вещи Антона Павловича, а полицейский обругал и ударил татарина. Две фразы, вечные, если вечною будет литература:

«Ты не меня ударил, ты его ударил!»

Это сказал носильщик.

А Чехов — полицейскому, по-своему тихо:

«Как вам не стыдно!..»

***