Стежки, дороги, простор

Запомнится и приволье саратовской Волги, и чистенький домик подвижника Чернышевского, и богатая галерея — Поленов и Рерих, «Авель» до сих пор неизвестного Малашкина: убитый юноша и крик над ним встревоженной овцы...

Запомнятся зелено-цветастые ковры волгоградских бульваров, мальчишки-пионеры, которые у Вечного огня несут вахту с оружием тех, кто здесь когда-то пал в бою. Запомнится наша ночная прогулка по городу и ночная Волга, когда мы отчаливали. Белый соседний теплоход, окна которого, будто ячейки медовой вощины, насыщены золотистым светом, медленно разворачивался от причала под еще и еще раз чарующий, всюду уместный, всюду свой полонез Огинского...

Волгоград не произвел такого впечатления, как, скажем, Ярославль, Горький, Ульяновск,— восприятие уже не первое, видел его раньше. Да и Мамаев курган, патриотически обработанный Вучетичем, особенно скульптура с мечом, большого впечатления не производит. Куда больше, с новой силой после первого осмотра, волновала мысль о том, какая узкая полоска земли оставалась на берегу этого страшного» всемирно-исторического Рубикона, какое и в самом деле чудо произошло на этом месте!..

Скоро будет большая «зеленая стоянка». Вдоволь хочется испить шеломом Волги.

***

После роскошного купания в быстрой, чистой, теплой воде, после горячего песка и мягкой тени шел по бережку, где встречаются твердо покоробленный волнами песок под водой и песок на берегу, до свеже-бетонного глянца обработанный наплывами воды, которые часто растревоживаются теплоходами, «ракетами», буксирами, плотами...

Радость — не по возрасту, почти детская.

***

Один оптимист, смехом отмахиваясь от бедности, говорил когда-то: «Ем воду, пью воду, умываюсь и разливаю!..»

А я еще в этой воде и купаюсь. Не только плаваю, а и стоя с удочкой, не выпуская ее из руки, окунаюсь по шею, а затем счастливо обсыхаю на ласковом солнышке, затянутом очень уж подходящей поволокой.

На поплавок особой надежды нет. Просто торчит он себе белым задком из воды, поколыхивается на воде, а я смотрю на него, то теряя в блеске, то снова находя слегка прижмуренными глазами. Ноги в воде будто все ищут дна, увязая в жидкой кашице подвижного, щекочущего песка.

Пройдет белый праздничный теплоход, пройдет серый работяга буксир с огромной баржей, с двумя сцепленными баржами, с плотами. Пройдет, и ты забудешь, что он прошел: не первый и не последний. Да, вот — будто неожиданно на берег катятся волны. Где-то там, на фарватере, поднятые. Накатом — у самого берега шумным, веселым, а то, от напора, свирепым, пенистым.

Приятно было услышать с буксира радио: на волжском просторе — «музыка литовского села...».

На деревьях заунывно, даже с каким-то сентиментальным надрывом канючат орланы. Напоминая то далекое ржание, то неестественно тонкий, писклявый голос здоровенного мужика.

Теперь их над нами собралось особенно много. Пикируют, как бомбардировщики, и хватают рыбу. Один на лету расправлялся с добычей, клюя то, что в лапах.

Чайки, как и теплоходы, по-праздничному белые, чистые.

Вороны — в тяжелых черно-серых сермягах. Летают, разинув рты от жары, ходят по берегу, ожидая, что бог пошлет, грузно садятся на тонкие ветки зарослей, где и орланы сидят иногда, не очень боясь нас.

Вчера был тяжкий, знойный день в Астрахани. Теперь стоим, где позавчера стояли — километров на двести выше.

Утром, свежий после зарядки и хорошего сна, долго ходил по солнечной палубе. Писать не хотелось. Теперь тоже не очень-то те слова, которыми можно бы хорошо передать такую красоту, такое счастье — жить.

Да вот пишу при свете, сначала под шум прощания с теплоходом, что был ошвартован рядом с нами, теперь — под шум волн и поклевывание дождика по тенту над палубой, с высоким обрывистым берегом перед опущенным окном.

***

Присел на круче с необъятным обзором, метров триста над Волгой.

Солнце, ветер, запахи сухой травы. Низко на западе — река. На юге — залив, где белеет наша «Кубань». На востоке — лес: в лиственную, более светлую зелень вкраплены темные елки. Торчат частые сухие сосны — серо-серебристые, окоренные до последнего сучка, обветренные до ртутного блеска, красивые необычно.

Пока мы подымались на кручу, думал: как мне, с чего мне начать запись о новой красоте?.. Думал вяло и безнадежно — пока не спустился немного со стежки под травянистую кручу, пока не остановился в березках да на одной из них — ишь ты, куда забралась! — не увидел на теплой, нетронуто-чистой, в редкую крапинку бересте — ползают божьи коровки. И по бересте, и по сильным, всеми ветрами обветренным листочкам. Сказочный микромир над солнечно-зелено-голубой бездной.

И мне, маленькому в таком просторе, легко стало оттолкнуться от этого микромира — сесть и вынуть блокнот.

Над кручей, где мы только что были, роскошно, лениво планируют орлы — не очень-то и выше нас. Уже не впервой так весело пожалел, почему у меня, человека, нет крыльев, чтобы полетать, покружиться и снова сесть на свое место.

Пошли ниже.

Над обрывом, снова в березках, снова стоят серо-серебристые, голые сосны.