Стежки, дороги, простор

За столом, куда меня привели на мой первый обед, сидело трое — низенький сталевар, электросварщик с новеньким орденом Ленина и прораб со строительства, который через несколько дней, в праздник, приятно удивил меня фронтовой звездочкой Героя.

Когда к соседнему столу немного позже других пришла и присела белокурая стройная женщина в весело-зеленом платье, мои соседи зашевелились. Первым отозвался более разговорчивый сталевар:

— Валя, ты что!

Ему помогли — и простецкий, острый на слово орденоносец, и тихий, даже немного понурый Герой:

— Бить некому!

— Ай, Валентина, напрасно!..

Тогда я впервые заметил, что она заплаканная, что она, как дитя, улыбается всем сквозь слезы.

А позавчера, уже на третьей неделе моего здесь пребывания, я слышал, например, как пожилой мастер с автомобильного завода, почти совсем по-отцовски естественно, не дал ей встать и пойти к соседнему столу за чайником:

— Сиди, мамочка, сиди. Я сам.

Сегодня в обед «мамочка» подошла к нашему столу и начала прощаться. Едет домой. Подала всем руку, а мне сказала, покраснев:

— Я хочу с вами немножко поговорить.

У коричневой, покрытой лаком радзивилловской стены она покраснела еще больше, как девчонка, не очень красивая, просто приятная с виду тридцатилетняя девчонка,— попросила номер телефона, чтобы позвонить мне в Минске, когда получит наконец квартиру. И еще говорила, еще краснела, а потом, сквозь слезы, что послушно появились вновь, сказала:

— Я вас поцеловала б, если б тут не столько людей...

Ошеломленный этим, я, как юнец, счастливо и растерянно что-то пробормотал в ответ.

Мы вернулись к столу, она еще раз простилась со всеми, еще поговорили с нею все, и вот — ушла.

Может, надолго, может, и... Что ж, бывали у меня подобные расставанья: и не думалось, что последний раз.

Нет, я не думал об этом. Нет.

А я же был с нею только самим собой: ни особого внимания, ни особых чувств. Прошлись несколько раз по парку, втроем с веселым товарищем моих послеобеденных прогулок по окрестностям, поговорили с Валей, развлекли ее, посмеялись. Что-то с неделю тому назад, когда ей понадобилось срочно, из-за неполадок с получением квартиры, поехать в Минск, мы вчетвером, всем нашим столом, ходили доставать ей билет на автобус.

А тут...

Я охотно спрятался бы за кого-то, написал бы об этом от третьего лица. Может, это было бы и удобней и глубже.

Да мне почему-то хочется просто теперь, неотложно рассказать кому-то доброму, разумному об этих нескольких чудных минутах...

1966

ПРИВЕТ

Вижу весеннюю апрельскую Украину. С черной ровненькой и неоглядной пашней, снова заряженной зерном с густой озимью; с абрикосами в цветении; с солнечно-желтой калужницей в мокрых лощинах; с вишнями, сливами, яблонями, которые вот-вот зацветут; с лесами, все еще прозрачными, которые и на самом деле — приятно проверяется — «как будто пухом зеленеют»...

Еду, отдыхаю, думаю, набираюсь жадности к работе. После нужного и милого нам молчания снова, по естественному влечению, говорим с другом о жизни. И вообще, и о жизни наших литератур.

Вчера чуть не заплакал, когда во дворике, у белой наивной мазанки, Василь Козаченко здоровался со старой, немощной нэнькой. Пил я потом простую чарку, ел международные оладушки, испеченные специально для нас, хоть и в полдень, и хорошо было в веселой, сильной и задушевно, без подготовки да натяжки, гостеприимной семье.

После мы мужской гурьбой отправились на реку. По стежке над яром — вниз. Мотор заглох недалеко от берега, и мы пошли на веслах. Может, даже и лучше.

На тихой, довольно широкой Синюхе, меж высоких берегов, покрытых домиками и садами большого села, под луной, что встала над курганом и постепенно наливалась багровостью...

Думал о том, сколько средних рек и речек еще не знаю, еще должен узнать. Как и средних писателей... Рек и речек по-своему красивых, на которых кто-то прекрасно вырос и хорошо, счастливо живет. Не Волг, не Днепров, а таких вот Синюх, как эта, о существовании которой я даже не подозревал, тихая и глубокая гладь которых выпестована песнями и думами поколений.

«Как и средних писателей...» Это не между прочим оброненная фраза, об этом я и думал на реке, и думаю теперь, присев раненько к чужому столу. О нас, средних да маленьких, что в большей или меньшей неизвестности живем не своей обидой, а радостным и тревожным чувством долга, живем и делаем то, что можем.

Привет тебе, незнакомому, беспокойному путнику, которому случится подумать, отдохнуть и на моей речушке...

1967

ВОЛГА ВПАДАЕТ...

После двух московских дней, жарких и суматошных, вчера был первый волжский день. Чудесный!..

Вечером писать не смог: усталость такая или даже лень, однако не принуждал себя, а только для памяти набросал в блокноте главное, что надобно расшифровать.

Поднялся в шесть часов. Не рано. Волга давно живет не ночью, а днем, дневной жизнью — в солнце и мгле над правым берегом. Старый чернобородый матрос неслышно драит и без того голубовато-чистенькую палубу — слыхать время от времени нужный ему шумок воды из крана.