Стежки, дороги, простор

Оглядываюсь туда, откуда пришел,— на парк. От солнца, которое облило все щедрым, ровным светом, мелкая сетка голых ветвей и мохнатые лапы сосняка выглядят снова иначе, снова в ином, неисчерпаемо богатом отличии вечной красоты.

На западе, за краем парка, прячется замок. Радзивилловский, который гордился когда-то визитами многих монархов.

Вчера вечером, за его огромными окнами, в богатом свете, под плафонами работы итальянских маэстро, задорно гремел медными трубами краковяк. По паркету чечетками щебетали модные «шпильки» ткачих, машинисток, учительниц, то легко, то твердо ходили туфли экскаваторщиков, агрономов, бухгалтеров, осторожно справляли большую радость яростно надраенные, а все же стыдливые кирзачи молоденьких вояк из местного гарнизона.

В мягких креслах вдоль стен, в качестве добродушной комиссии, сидели пенсионеры.

Веселый, хоть и немощный после инфаркта профессор-физик, который охотно устает ежедневно, молодо ловя на цветную фотопленку непритязательную красоту низинных окрестностей.

Седая мать дважды Героя, летчика, сын которой — мальчик, юноша, мужчина, вечно и скорбно живой для нее,— давно уже стынет в бронзе и мраморе на площадях многих городов, а здесь мало кто знает, что это она его родила.

Хромой дед в самодельных бурках, голенища которых ради форса спрятаны под штанинами,— заслуженный колхозник, с навсегда заскорузлой горсти которого столько колосьев шумело хлебной красою...

Хорошо, что уже не надо повторять на удивление простых и не менее глубоких истин — дом отдыха трудящихся в княжеских палатах,— что истины эти уже и тут стали самой обычной действительностью. Я их просто принимаю к сведению, просто вчерашний вечер мелькнул в памяти светлым, звонким, а все ж... не очень обычным воспоминанием.

Солнце, немного полюбовавшись, поднялось над гребнем парка за прудом. Обеими руками оттолкнувшись от этого гребня вверх. Даже сказало: «Ну что ж, начнем новый день».

И я начну его вскоре, в одной из многочисленных комнат высокого замка, словом об этой заиндевелой рани.

1966

ПРОПОВЕДЬ

Баба Катрина могла б, кажется, и на самого бога кинуться со сковородником. Трогал ты ее или не трогал — смотри, чтоб самому от нее отцепиться. А прозывали старую — из-за двух пчелиных колод, что уже давно струхлявели под яблонями,— Катрина Солодкая.

Если б так прозывали дочку старухи, тихую молодицу Проську, что и жила и спала с хорошей, милой улыбкой,— видать, не смешно было бы, не прилипло б так гладко...

Пошло по нашей околице поветрие — баптисты. Заговорили они Проську, заворожили песнями, и она первая стала в своей деревне святой. Примак ее сначала бормотал, что «гадко перед людьми», а потом притих, будто и сам заслушался Проськиной песней. Баба Катрина сначала грызла и даже била дочку, а потом — кто б мог подумать! — и сама подалась туда же.

Я был еще мальчиком, когда она — высокая, понурая, с длинной березовой палкой — пришла из Сосновки к нам. Ранней весной, за три километра. Моя бабушка была ее троюродной сестрой, они дружили с детства, и Солодкая посчитала, что разводья разводьями, а помочь Таклюсе попасть в царство небесное надо. «Идите и проповедуйте евангелие всей твари»,— сказал господь. А чем Таклюся не «тварь»?

Сидят они, щи хлебают, и баба Катрина гремит на всю хату — гонит господне слово, как молотилка солому. Репертуар ее (как на мое сегодняшнее разумение) был не очень богатый: что от других услышала, потому как и сама и Проська — обе были неграмотные. Говорила она необычно и страшно, будто какой-то грозный и злобный поп. Однако ее злость не брала мою бабусю. Ходить в Катринину деревню «на собрание» она не хочет, окреститься еще раз — и не думает, не убивает никого, не крадет, не курит — чего же тебе еще?.. И остановилась баба Катрина на пьянстве. Нельзя нить.

— Да что ты, милая, с ума сошла — когда я пью?

— Она не пьет! Никому пить нельзя! Чтоб их смола испила! Сказано ведь, что пьяница царства божьего не наследует!

— Ну, пьяница — то пьяница. А если оно с добрыми людьми да есть причина, то надо и выпить. Свиньей не будь, а чарочку...

Баба Катрина с полной ложкой в руке внезапно тихла, слушает.

— Ага, Таклюся, чарочку,— вдруг сказала она задумчиво и мягко.— Чарочку выпьешь, и этак оно добренько! Так и пойдет тепло по всему телу. До пят...

И усмехнулась страшная баба — как ее Проська, будто и вправду — Катрина Солодкая.

1966

ГРУСТНЕЕ ВСЕХ

Девочка-сирота после войны воспитывалась в детском доме, потом стала ткачихой на комбинате, заработала добрую славу, вышла замуж за того, кого полюбила, родила двух парней и тут-то... по какому-то неумолимому и таинственному закону тяжело заболела. Сердце. Не мода, а несчастье нашего времени. Женщине сделали операцию. А после прибавилось еще и расширение легких...

В светлом санатории она, видать, печальнее всех. Даже и плачет на людях, в столовой.

Все жалеют ее.