Стежки, дороги, простор

Снова заходил в московский дом Толстого. Всё — как всё, а волновался, тихо стоя перед порожком затянутых шнурком дверей в низкий белый кабинет Льва Николаевича... Тот стол с маленькими поручнями, что так знакомы мне с юношеских дней по репродукции с портрета Ге. Наивная, как будто молодая, мысль: может, и я за этим столом написал бы что-нибудь хорошее... В тенистом саду, где духота кончалась для нас приближением грозы, говорили с Володей Колесником о том, как Он любил жизнь, как все время старался ее познавать. Надо будет перечитать «Так что же нам делать?» — то, по чему я когда-то учился жить, познавал Москву, Россию... Удивительно вспоминается то время, тот островок жизни, тот мешок, как говорилось, в котором мы сидели, изолированные панами от большого мира. Об этом думал и вчера, на Волге.

Сидя в своей Западной, я любил Россию по книгам. Слушал песни и беседы бывалых мужиков, которые в солдатах или на заработках видели вот это. Безбрежную Волгу, белых чаек на фоне соснового берега, розовофиолетовую воду на закате солнца и, немного позже, опять же чаек, уже на воде, притихших, видать, как и следует, утомленных...

Только деревни от Дубны до Углича серые, унылые. Видно, небогато живется... Думается, что можно было бы сделать из этой земли... А на каналах, на шлюзах приятно видеть, что уже сделано. Ярко-розовые буи покачиваются на растревоженной теплоходом воде. Очень они похожи на танцовщиц в легких длинных сарафанах.

Думал о Максиме Богдановиче. Живя в такой вот надволжской красотище, парень писал о своей Беларуси, которую видел так мало!.. Ну что ж — он, очевидно, видеть так ярко, так много, что ему и коротких поездок на родину хватало.

Вчера на «зеленой стоянке», лежа на опушке, думал, куда ни едешь — одно: небо, сосны, зеленовато-желтоватый лен... А после вспоминаешь, что за этим, очень обычным льном — стоит только подняться да глянуть — распростирается Волга. А в этом лесу затаились медведи. Вновь возвращается радость познавания.

Вспомнилась песенка:

Ох, медведь, ты мой батюшка,

Ты не ешь мою коровушку...

Приятно почему-то от мысли, что этот «батюшка» — постоянный и вроде бы даже желанный гость в русском народном творчестве. Почти как Волга — «матушка»...

***

Странное, наивно-радостное чувство:

Здесь, в этих местах, которые я вижу впервые, жил когда-то тот или другой, и мне известный, и мною любимый, писатель!.. Подумалось об этом впервые так свежо около Калязина, связанного с именем Крылова и Щедрина. В этом открывании их, любимых, на той земле, которую ты узнаешь,— своеобразная радость. Здесь важно, что идешь от места к имени. Снова и снова почувствовал я эту тихую радость около гимназии, где учился Богданович, а потом у некрасовской деревни...

Вчера утром, любуясь все новой и новой Волгой, вспомнил светлую картину из «Кожемякина»,— что помнится от первого прочтения — тридцать пять лет. Рыбак, искупавшись, молится голый на восток, где показалось солнце. Когда спросили, зачем он так,— тот очень резонно, исчерпывающе сказал: «Люблю!»...

И я вот гляжу, не могу наглядеться — по той же причине.

В солнечном Ярославле, пока мы, слушая экскурсоводку, стояли перед древней церковью с молодо-зелеными и шершавыми, как ананасы, куполами, поймал прежнюю мысль:

Русская песня, русская речь, русская культура вообще — очень на месте дома... Если б я был русский, так и не шел бы никуда из великой России, из великой русской литературы: хватило бы мне и своего.

Позавчера мы проходили под мостом около Углича, и молодежь, что стояла высоко над нами, кричала: «Счастливого плавания!» Им это не очень дорого стоило, а нам было приятно. Вообще, как ни много по Волге снует белых красавцев теплоходов с туристами, — со встречных барж да буксиров, с причалов и набережных люди кричат, машут нам руками — часто и всегда приязненно. Сегодня на сером буксире, который волок, как муравей, огромную баржу против воды, завтракала за столом семья. Белье трепалось на веревке, дети махали руками и что-то кричали, а отец, белая могучая спина которого заслуженно согнулась над столом, снял кепку и, видать, обычливо, однако ж не по обязанности, помахал.

Скелеты церквей на живописных берегах.

На одном из таких берегов мы остановились вчера за часок до захода солнца. Пошли далеко по берегу, двумя семьями, и полежали на старой нескошенной душистой траве, под неутихающий щебет стрижей и цыцыканье кузнечиков, под очаровательными от закатного солнца облачками — высоко-высоко над нами.

Невольно хотелось петь старые волжские песни. И тошно стало, что вот плывем «вниз по матушке», столько веселой молодежи, а поет она всяческую дребедень, лишь бы современную, новую...

Чудесный мой мальчик кувыркался на вялых покосах, в удовольствие, хохоча от радости.

***

В Ипатьевском монастыре, преобразованном в интересный музей, осматривая кельи, ходя по солнечной траве, под белыми высокими облаками и сияющим золотом куполов, думал о Богдановиче — о его переписчике и летописце...

Наивно думалось, что и он, Максим, когда-то тут ходил. Ну, а почему наивно?