Стежки, дороги, простор

От реки мы едва успели добежать до эстрадной раковины, где пересидели непогоду. Вернулись оттуда — в сандалетах на босу ногу, в безрукавочках,— как те японцы в неожиданно и небывало суровые заморозки, которые недавно было напали на них.

Теперь снова солнечный полдень.

И хорошая весть о том, что град прошел почти совсем не над полем, где еще гречка и овес.

***

На окраине лесной деревеньки, немного отодвинув подальше сосонник, белеется стенами ферма. Построенная недавно, «по последнему слову техники». В длинном светлом коровнике хоть и не душно, но запах стоит густой. Для нас, кто от земли, это не считается вонью. «Почеши меня за рогами»,— молча просит упитанная и грустноватая на привязи корова. Над пылью дороги, прибитой после дождя, парное молоко в цистерне. Запах земли и запах замкнутого в металле молока... Правда, только воображаемый, невольно соединенный с воспоминаниями о мамином подойнике.

Дед Миронович. Из-за него и записываю это, потому что уже не один такой коровник казался мне обычным чудом в новом быту западнобелорусской деревни. Дед — в шляпе, с вилами в руке. А борода седая, даже впрозелень, и роскошная, как у пророка. Перед войной, заработав много долларов в Канаде,— легенда говорит: целых триста тысяч,— он привез их сюда, в свою лесную нужду. А тут их взяли да украли. И он помешался. Тихо, безвредно.

Теперь дед доволен, что деньги его не пропали напрасно, что это за них построена вся красота — кирпичный коровник, с механизированной подачей кормов, с электродойкою, с красным уголком для доярок в белых халатиках...

— А председатель себе много не взял,— как заговорщик, шептал мне дед, когда мы на минуту остались одни.— Только жене на платьечко. Шелковое. Правда, только одно, да и то скромненькое. Но ему, скажу вам, не жалко. Потому как человек он хороший — полностью за рабочий народ!..

***

Когда мы под вечер нашей небольшой, но дружной компанией пошли пройтись по лесу и молодо испытывали эхо, я снова вспомнил сентябрь сорок первого, мой побег из плена, первый ночлег в смятенной белорусской деревне.

В небогатой избе, где сушилась душистая прорва боровиков, где совсем незнакомая тетка, мать большой семьи, раненько напекла для одного меня оладий, напоила меня парным молоком, потом сама снова пошла за грибами, а я — дальше, на свой восток.

Быстро и долго шел мглистым, пахучим лесом и, как мальчишка, радостно перекликался с невидимыми грибниками.

Эхо мое незабвенное...

***

Багровый молодичок над юго-западом. Полоска отлогого берега, а в реке медная дорожка от месяца, как будто его подпорка, проткнутая сквозь этот отлогий берег.

Полная после дождей, гладкая, хоть и быстрая, река.

Сижу на обрывистом берегу, смотрю то на месяц, то на поплавок, который заметен все хуже и хуже.

Потом послышался невыразительный разговор за поворотом, затем голоса и шлепанье весел стали слышаться все более и более четко. Байдарка. Двое. Поравнялись. По-русски, однако с нерусским акцентом, поздоровались со мной:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер. Куда путь держите?

— В Каунас.

Немало уже я видел таких туристов за третье лето в этих местах. Из Литвы спускаются в верховья Щары, до станции Доманово, по железной дороге, а оттуда, на веслах, медленно да с привалами, по этой легкой воде, а потом по такому же быстрому Неману идут вниз, на родной север.

— Счастливо вам!

— И вам также!

Больше ничего. Сильное течение несет и так, а они еще и гребут. Сказать им еще что-нибудь можно только криком вдогонку. Ну, а зачем? И так же тепло на душе.

А все так просто, ничего нам не стоит.

***

Если бы рыба кричала — как он орал бы на крючке, а потом на кукане, мой большущий лещ!

Любуюсь красотой, молчу и, как хищник, охочусь.

А любуются ли щука, коршун?..

***

Каля рэчкі, каля броду

Там галубкі пілі воду...

И это в песне — не придумано.

На песочке над бродом, на самом стыке воды с бережком, напротив которого мы, на этом берегу, или сидим с удочками, или ходим,— утром, в полдень, вечером,— голуби пьют воду, часто прилетая сюда, на свой, оказывается, постоянный водопой.

Они то коллективно кокетничают — вдруг пугают невесть чего и, дружно залопотав крыльями, подымаются и носятся над рекою, над лугом и лесом, чтобы снова прилететь и осесть на броде. То двое или трое из них, а не все почему-то, возвращаются и, приземлившись, семенят, покачиваясь, в воде и — тянут, пьют ее, еще раз оправдывая меткость народного сравнения: «Хорошо пьешь, братец тянешь, как голубь!..»

По этому броду иногда, хлюпая, топчутся в жару спутанные кони. То спасаются от мошкары, став по двое рядом, один головой к махале — хвосту другого, то цедят сквозь губы воду, будто с отчаяния, нехотя.

Приходит сюда и стадо коров. Более спокойное. Пьют да стоят в воде так же долго. А то и ложатся на мелком.

Но это уже из другой, не голубиной песни.

***

...Отдайте мою тишину. Не принуждайте меня делать то, от чего она не будет чистой.

Так думал на днях над рекой. Даже казалось это глубокой темой, с готовым названием: «Отдайте мою тишину».