Стигал

Я ей ничего не сказал, но примерно в те же дни и я его во сне таким же увидел, и у меня посреди ночи вновь гортань перехватило, и такая тоска, что хотел в Грозный лететь – просто денег не было. А потом вновь умеренная работа, размеренная жизнь почти без забот, и я почти успокоился. И вот прибыл в Москву – вмиг столько известий, проблем. Да мне нельзя паниковать, и я попытался перевести тему разговора:

– А что с твоей наставницей?

– Стало плохо. Я вызвала «скорую». До больницы не довезли.

– А ее дети?

– Из-за квартиры теперь ругаются. Выставили на торги. Попросили меня пока присмотреть… Теперь мне страшно там одной быть. Ночую в общежитии, у подружки. Незаконно. Проверок боюсь. Меня уже два раза в отделение милиции забирали.

– И что?

– Про брата, про тебя спрашивали. Как есть говорила. У меня-то временная регистрация.

От этих известий мне очень плохо, а дочь вдруг выдает:

– Дада, у меня сегодня в музучилище выпускной экзамен. Уже идет. От этого зависит, примут меня в консерваторию или нет.

Я вспомнил записку младшего сына: «Дада, помоги Шовде поступить в консерваторию. И мама об этом мечтала».

Мы побежали к стоянке такси.

…Все-таки жизнь очень сложная штука, и смысл ее – в будущем, ибо в такси мы оба думали и говорили только о предстоящем экзамене. Я очень переживал, а Шовда все ныла:

– В аэропорту простыла. Голос пропал… Я не готова, устала. Так боюсь… Все из головы вылетело.

А как я ее успокою? Даже нужных слов не нахожу. Мы приехали в центр Москвы, на Поварскую, к общежитию. Шовда должна переодеться. А я у входа жду, вижу через стеклянную дверь, что охрана ее не пускает. Я решил пойти на помощь, но Шовда увидела это, выбежала навстречу:

– Дада, не заходи. Еще хуже будет… Дай деньги.

Теперь ее пропустили. Я ее со своей походной сумкой стал ждать у входа. Как и обещала, она вышла ровно через полчаса – я ее даже не узнал: очень красивое черное вечернее платье, лакированные черные туфли на каблуках и белый озорной платочек повязан на шее, черная длинная коса – краса!

– Ты это купила? – удивлен я.

– Платье – моей музыкантши. Подарила. Я его под себя перешила. А туфли у подружки одолжила.

Она очень встревожена, волнуется, торопится. Благо, музыкальное училище и консерватория совсем рядом. Очень много молодых людей, и ей издалека кричат:

– Шовда, где тебя носит?! Уже все зашли… Беги.

Сейчас все это вспоминая, я думаю – как все-таки удивительно создан этот мир!

Более часа я ее прождал у входа. Начало июня, день жаркий, душный, и я про все забыл и не хочу думать, горевать. Я переживаю только за Шовду, думаю об этом экзамене. Понимаю, что это очень важно и для нее, и для меня, потому что этот экзамен не просто как итог окончания музучилища и мостик для поступления в консерваторию, – это мост в будущее, который определит ее жизнь… и мою жизнь. Но этот мост она не перешла, не преодолела. Шовда не плакала, да и вообще ничего не говорила – была очень хмурой, печальной, задумчивой.

– Провал, – как-то уж очень виновато и жалостливо улыбнулась. – Петь и играть – ни сил, ни настроения не было. Позор… Я так голодна. Со вчерашнего дня ничего не ела.

По ее совету пошли в студенческую столовую. Набрали много еды, и я тоже почти сутки не ел, но аппетита не было. Я просто не знал, что дальше делать? Как с Шовдой быть? И она, видимо, угадав это, спросила:

– Мы в Грозный поедем?

Я молчу, не знаю, что сказать, а она как бы сама с собой говорит:

– «У них война, и в голове у нее война. Ей, да и всем чеченцам, я думаю, сейчас не до музыки и искусства», – так сказал преподаватель. А еще – «Шовда, мы не виноваты». А я – «Кто виноват?». Они мне в ответ – «Прости, мы как могли учили, но итог очень скромен. У нас огромный конкурс и скидок на войну нет». «Можно я через неделю пересдам?» – попросила я. «Через неделю у вас война не закончится… А искусство требует спокойствия и гармонии. Можете попробовать через год – на общих основаниях».

Она обеими руками обхватила голову:

– И эта мечта рухнула. Все продолжает рушится, – воспаленно красными глазами, каким-то отрешенно-гневным взглядом она бегло и как бы с презрением осмотрела весь зал и сурово сказала:

– Эти в свое удовольствие спокойно живут, а мы? Все беды на нас. За что? Скажи мне, Дада, за что? Что мы такого сделали? Или не так мыслим, не так живем? Я ведь была лучшая студентка. Знала, и мать всегда твердила, что мне на голову надо лучше быть, если не на две… А под конец столько событий, столько бед и потерь.

– Не надо было мне на Кубу ехать.

– Наоборот. Нам всем и давно надо было куда подальше уехать.

«От судьбы не убежишь», – хотел сказать я, но не сказал. Попытался ее успокоить. А она на грани истерики, обеими руками теперь закрыла лицо, плачет очень тихо и жалобно:

– Заснуть бы и не встать… Я так устала. От всего устала. Дада! Помоги, спаси.

Пытаясь ее успокоить, я что-то бормочу. Мы уже привлекаем внимание, и поэтому я предлагаю уйти:

– А куда идти? – уже на высоких тонах говорит она. – Разве есть угол, куда мы можем пойти? Ни здесь, ни там! Все разбомбили.

Она уже громко плачет и вдруг застыла, уставилась на меня: