Stigmata

Хоть, мудрый, знает он, что враг Христа проклятый

наложит черные и на него стигматы,

и братии тысячи сжигая, знает он,

что много тысяч раз он будет сам сожжен.

Запечатлев в веках свой лик ужасной славой,

ждет с тайной радостью он свой конец кровавый.

И чтит в себе свой сан высокий палача

и дланью Господа подъятого бича.

Ступени алтаря отдав безумно трону,

он посохом подпер дрожащую корону,

но верный раб Христов, Господен верный пес

всех им исторгнутых он не залижет слез.

Он поборол в себе все страсти, все стихии,

песнь колыбельная его: «Ave Maria!..»

О, да, он был другим, над ним в часы скорбей

парили Ангелы и стаи голубей,

он знал блаженство слез и кроткой благостыни,

мир одиночества и голоса в пустыне,

когда ему весь мир казался мудро-прост,

когда вся жизнь была молитва, труд и пост.

И зароненные рукой Пречистой Девы

в его душе цвели нетленные посевы;

когда его простым словам внимали львы,

склонив мечтательно роскошные главы;

он пил, как влагу, звезд холодное мерцанье,

он ведал чистые восторги созерцанья.

Благословляя все, он, как Франциск Святой,

был обручен навек лишь с Дамой Нищетой.

И он вернулся к нам... С тех пор ему желанно

лишь «Откровение» Святого Иоанна.

И вот, отверженный, как новый Агасфер,

он в этот мир низвел огонь небесных сфер.

И вот за Бога мстя, он мстит, безумец, Богу,

пытаясь одолеть тревогою тревогу.

Но злые подвиги, как черных четок ряд

обвили грудь его, впиваются, горят.

Над ним поникнул Крест и в нем померкла Роза,

вокруг зиянье тьмы, дыхание мороза,

и день и ночь над ним безумствует набат

и разверзается неотвратимый Ад!..

ИЗРАИЛЮ

Люблю тебя, отверженный народ,

зову тебя, жестокий и лукавый!

Отмети врагам изменою за гнет...

В столетиях влачишь ты след кровавый.

На грани меж разверстых двух миров,

то Дьяволом, то Богом искушаем,

ты жил в аду, лишь разлучился с раем,

ты ведал пытки, ужасы костров.

Ты избран был велением Ягве,

ты созерцал полет тысячелетий,

венец созвездий на твоей главе,

перед тобой не боле мы, как дети...

Проклятия ты небу воссылал,

перед тобой склонялись все народы,

столп пламени перед тобой пылал

и расступались вспененные воды.

Твой страшный лик постигнул до конца

сверхчеловек— и в ужасе, бледнея.

ударами всевластного резца

вдруг изваял рогатым Моисея.

В твоих сынах не умер Соломон,

пусть на тебе столетий паутина,

тебя зовет бессмертный твой Сион,

забытых дней волшебная картина!

Еще живут в устах твоих сынов

горячие, гортанные напевы,

и, опаленные пустыней, девы

еще полны роскошных, знойных снов.

В объятиях любви сжигать умея,

они живут и царствуют в мечтах;

лобзание язвительного змея

еще горит на пурпурных устах!

На их кудрях гремящие монеты

прекрасней всех созвездий и луны;

как гром тимпанов, песни старины,

пусть в наши дни прославят их сонеты.

Пусть блещет ад в сверканье их зрачков!..

Их взор. что звал к полуденной истоме,

угас во тьме, под тяжестью оков,

на торжище, в тюрьме, в публичном доме!

Израиль жив! — Бродя в песках пустыни,

ты изнывал, сгорал, но не угас,

и кажется, что, словно тень, доныне

твой Агасфер блуждает между нас!

Былых веков безжизненные груды

не погребли твоих счастливых дней...

Еще ты жив, тысячелетий змей,

дари же нам лобзание Иуды.

Мятежник, богоборец дерзновенный,

предав, ты бога лобызал в уста,

мы все Христом торгуем ежедневно,

мы распинаем каждый миг Христа!

Словам любви ты, мудрый, не поверил

и яростно кричал: — «Распни, распни!..»

Но ты, молясь, кляня, не лицемерил,

как лицемерим все мы в наши дни!

Истерзанный, осмеянный врагами,

ты, отданный и пыткам и бичам,

в стране теней, засыпанной снегами,

свободу дашь своим же палачам!..

Один закон безмерного возмездья

о, начертай на знамени своем,

еще ты жив... святой вражды лучом

воспламени угасшие созвездья!

Из мертвых скал неистовым ударом

вновь источай в пустыне пенье вод,

и столп, что вел к свободе твой народ,

пусть вспыхнет в сердце мировым пожаром.

[1]

MUSEUM ANATOMICUM [1]

[1]

«Oro supplex ei acclinis,

Cor conlritum quasi cinis:

Cere curam mei finis!»

 Requiem, Confutatis.

Познав все нищенство земных

    великолепий,

Мы вместе тешились чудовищной

    игрой...

Мы откровение искали в тихом

    склепе,

Нам проповедовал скелетов

    важный строй...

Мудрей что может быть?.. Что

    может быть нелепей?..

Мой взор прикован был старинною гравюрой,

и был семнадцатый на ней означен век...

Готических окон чуть брезжил сумрак хмурый

в тот час, когда планет медлительный разбег,

и первый, бледный луч, блуждая за решеткой,

на каменной стене, черневшей, словно снег

на людной улице, отбросил контур четкий,

зловеще удлинив рогов оленьих тень, —

и все двоилось там, меж окон посередке,

везде, склонив рога. являлся мне олень.

Все уносило там мечту к средневековью,

вкруг знаки странные читал пугливый день,

и человеческой, горячей пахло кровью...

Странным склепом мне казался тихий зал,

и надпись, что была расписана с любовью,

мой изумленный взор с усильем разобрал:

«Museum anatomicum, instrumentale»...

Когда б со мною там, о Фауст, ты стоял,

безгласным навсегда не стал бы ты едва ли!..

Не знаю, был то бред, иль страшный призрак сна,

но дыбом волосы от слов ужасных встали...

Их черный доктор сам, Владыка-Сатана,