Стихи и эссе

I

Нет нужды наблюдать человека в работе,
чтобы определить его профессию,

нужно только увидеть его глаза:
повар, взбивающий соус, хирург,

делающий первый надрез,
клерк, заполняющий накладную,

одинаково поглощены,
позабыв о себе в процессе.

Как прекрасна эта картина —
сосредоточение-на-объекте.

Проигнорировать желанных богинь,
покинуть грозные храмы

Реи [215], Афродиты [216], Деметры [217], Дианы [218],
для того, чтобы молиться Св. Фоке [219],

Св. Варваре [220], Сан Сатурнино [221],
или еще чьему-либо покровителю,

это достойно их тайны,
к которой сделан невероятный шаг.

Они заслужили монументы и оды —
безымянные герои, сделавшие его первыми,

первый расщепитель кремня,
позабывший об обеде,

первый коллекционер ракушек,
обрекший себя на безбрачие.

Для кого же мы, как не для них?
Все еще диких, не прирученных,

бродящих в лесах с именами
не созвучными нашим,

рабов Милосердной, теряющих
все представления о городе,

и в этот полдень, для этой смерти
не было бы исполнителей.

II

Нет нужды слышать приказы,
чтобы понять, какой властью он обладает,

нужно видеть его рот:
когда ведущий осаду генерал следит

за войсками у пролома в городской стене,
когда бактериолога

осеняет, в чем неверна была
гипотеза, когда

взглянув на присяжных, прокурор
уже знает, что подсудимого повесят,

их губы и морщины вокруг них
разглаживаются, выражая

не просто удовольствие от
ощущения власти, но удовлетворение

от сознания правоты, воплощение
Fortitudo, Justicia, Nous. [222]

Ты можешь не любить их
(А кто любит?), но мы должны им

за базилики, за мадонн,
за словари, за пасторальные стихи,

за городскую учтивость.
Без этих судебных ртов

(принадлежащих подавляющему большинству
величайших мерзавцев)

каким убогим было бы наше существованье,
привязанное к жизни в лачугах,

в страхе от окрестной змеи
или речного духа,

нас, изъясняющихся на местном жаргоне
в три сотни слов,

(подумай о семейных ссорах и
авторучках с ядом, подумай о выведении пород),

и в этот полдень не нашлось бы власти,
что присудила б эту смерть.

III

Где угодно, где-нибудь
на широкогрудой жизнетворной Земле,

где угодно между ее пустынями
и не пригодным для питья Океаном,

толпа застыла неподвижно,
ее глаза (сливающиеся в один) и ее рты

(кажется, что их бесконечно много)
невыразительны, абсолютно пусты.

Толпа не видит (то, что видит каждый)
спичку из коробка, обломки поезда,

спущенный на воду эсминец,
ей не интересно (как интересно каждому)

кто победит, чей флаг она подымет,
скольких сожгут живьем,

ее не отвлечет
(как отвлек бы любого)

лающий пес, запах рыбы,
комар на лысине:

толпа видит лишь одно
(что только толпа может видеть) —

прозрение того,
кто делает то, что уже сделано.

В любое божество, в которое верит человек
каким-угодно путем исповедания,

(нет двух похожих)
он верит, как один из толпы,

и верит он только в то,
во что единственно и можно верить.

Редкие люди принимают друг друга, и большинство
никогда не поступает правильно,

но толпа никого не отвергает, пристать к толпе —
единственное, что доступно всем.

Только по сему мы можем заявить,
что все люди наши братья,

выросшие, ввиду этого,
из социальных панцирей: Когда,

в кои веки, позабыв о своих королевах,
на одну секунду они прекратили работу

в своих провинциальных городках,
чтобы, как мы, помолиться Принцу этого мира

в этот полдень, на этом холме,
по случаю этой смерти.