Стихи и эссе

«Третья причина его читать, – сказала я, – это то, что Данте, с одной стороны, а с другой, Ад, Чистилище, а отчасти и Рай – это почти синонимы». Теперь же, после той цитаты, я скажу, что синонимы – это Ад и Истина / Чистилище и преодоление / наконец, Рай и вовлечение. Хотя я вовсе не собираюсь утверждать, что Данте был примерным марксистом. Но не исключено, что Маркс сохранил смутное воспоминание о своём литературном детстве с Данте. В любом случае тем, как Данте исследовал соотношение между теорией и практикой, остался бы доволен сам Маркс. Ибо Данте не был синонимичен своему творению. Он был одновременно и тем, кто действует, и тем, кто инициирует действие. Можно даже сказать, что в Комедии речь идёт о политической акции, что Данте доводил свою теорию и свой опыт до их крайних следствий, до ясного видения образа нового мира, новой жизни. Он писал, чтобы образ, изначально стоявший перед его мысленным взором, обрёл ясность. Он писал, чтобы сделать мир читаемым, писал вплоть до момента, когда сам писатель обретает общность с миром: общность нечитаемости.

Разум не принадлежит времени

Разум не принадлежит времени, но у него есть длинная, неведомая нам и совершенно естественная история:

Нас на Господню грядку сеяли,
В осенний сад, Господь, сажали Твой,
В Господнем поле семенем развеяли.
И плачем мы суровою зимой,
Но солнце даст тепло весной
И расцветём мы, Боже мой!
И вот он – урожай![52]

Я пишу это в 1602 году, – так я начинаю летний день, сидя в своей кухне, пока слуги спят.

Я записываю то, что вижу, и то, что помню, что было и чего не было, и что знаю понаслышке.

Меня зовут Кристина, мне 43 года, и самое важное из того, что происходит в моем сознании, – смятение и радость, перемешанные столь удивительным образом; ведь мне уже никогда в жизни не вернуться в Данию после того, как мой возлюбленный муж, Тихо Браге, был пышно погребён здесь, в Праге, так что я уже не смогу его покинуть.

Каждый день я направляюсь к нему в Тынский собор, где он лежит с 24 октября 1601 года, когда, умирая, пожелал, чтобы жизнь его была прожита не напрасно.

И нам теперь так хорошо, почти так же, как в самом начале, когда мы вместе изучали звёзды и я помогала ему строить первые инструменты, а он научил меня столь многому, – но я почти всё забыла, пока росли дети.

Единственное, что я не забыла, – это наше первое общее сокровенное знание: бездна неизбывна.

Каждый из нас жил в душе другого, но неважно, двигались ли мы при этом быстро или медленно, – бездна не отставала.

Мне кажется, то же самое и с пониманием безразличного мира: мы все вместе можем составить его картину, но будет ли она простой или сложной, бездна всё равно никуда не денется.

И я даже не знаю теперь, то ли Земля находится в своём центре, а Солнце – в своём, с обращающимися вокруг него другими планетами, но без Земли, – как Тихо вычислил и доказал. Или же в центре всего – Солнце, как всегда утверждал, но так и не доказал Коперник. Время покажет. Но Солнце не в большей и не в меньшей мере находится в центре, чем любой другой предмет.

Когда я смотрю на свою историю, я вижу много разных историй – не знаю, сколько их, и каждая сама по себе, со своим случайным началом и закономерным концом, но ни одна из них не завершается там, где начинается другая или другие, а если между ними и возникает связь, то скорее лишь воображаемая.

По большей части нам, как и людям других времён, оставить свой след позволили поступки, совершенные не нами.

Но и эти антипоступки тоже оказали своё влияние на сдвиги и перемены в наших общих переживаниях, которыми мы жили.

Когда я припоминаю времена на острове Вен, я снова вижу это движение в пространстве между всеми участниками тех событий, между Тихо и его учениками, между крестьянами и мной, наверное, даже между зверями и ангелами и приезжими гостями, – которые в конце концов сгустились и воплотились в мире, что был делом рук людских.

Когда мы жили в Ураниборге и в Стьернеборге, мы проживали в мире, в котором все ставки делались целиком и сразу, без раздумий, как будто их можно было забрать обратно.

Когда мы сидели на первом этаже на открытой террасе и смотрели на наш прекрасный остров как на корабль в открытом море, мы чувствовали, что сам Господь направляет нас, так что и мы могли править нашим миром. Миром, в котором все жестокости – и разума, и общества, наводнения и сумерки – были как будто где-то вдалеке, зато одновременно сиял и летний день, и зимняя ночь нарастала столь быстро, что перед нами разворачивалась целая панорама жизни и смерти, которая до того была от нас сокрыта.

И мы говорили о небесных телах, посылающих свои лучи по всему мирозданию, а глубоко в глазах Тихо мне виделось это огромное небесное здание, совершенные и удивительные расположения звёзд, и величественные гармонии их движений, – и я знала, что наша жизнь станет шедевром.