Стихи и эссе

Австралийские аборигены верят, стало быть, что раз за разом могут создавать мир пением, а иначе он не будет существовать. «Неспетая песня – это мёртвая земля, если забыты песни, погибнет и сама страна» – а с нею, разумеется, и люди. Поэтому они и должны год за годом странствовать теми же тропами и воспевать то камень, то дерево, сырт, пустынный кустарник, не потому что это существующие явления, но для того, чтобы они возникали, чтобы они, так сказать, непрерывно обретали существование и откладывались в воспоминаниях. Для меня это наглядный пример того, как слово создаёт то, что называет.

Потому-то мне ничего не стоит сравнить эту продвинутую австралийскую стратегию с современным, а пожалуй, даже и вечным пониманием того, как пишутся стихи.

Можно сказать, что, к сожалению или к счастью, мне не нужно странствовать австралийской пустыней, своим словом воспевая или заклиная все вещи мира, так чтобы они обрели свет дня или немедленно вступили в существование, как сказал бы Кьеркегор. Тем не менее перед поэтом тоже лежит что-то вроде австралийской пустыни, а именно белый лист бумаги, и на белой бумаге невидимые следы сновидений, письмена предшественников, а в руке перо, которое долго медлит, ведь если песенные строки людей каменного века должны присутствовать в написанном, то необходимо не просто прислушиваться к случайному настоящему, но и ко всему времени, прошедшему и для меня, и для столь многих других людей, как будто оно стало огромным пространством, вмещающим все возможные следы.

Такова классическая ситуация, в которой пребывает поэт. Часы, а то и дни противоборства с белой бумагой, с осознанием того, что «в начале было слово», но какое слово? – где то слово, которое тут же примется превращать ничто во всё, во что только возможно?

Ибо в начале на белой бумаге не написано ничего. Ни слова.

Но уже примерно после пары десятков слов, – когда и написано-то всего ничего, – белая бумага совершенно преображается, и то, что было обычным листком бумаги, из которого можно было сложить самолётик, теперь уже выступает как лист бумаги, который медленно, но верно покрывается словами, – и не просто потому, что в начале нельзя написать, что на бумаге ничего не написано, потому что тогда уже и будет написано, что не написано ничего, – но также и потому, что тем самым ты пишешь о своём ожидании того, что вот-вот всё изменится, что вот-вот и слова начнут наполнять бумагу, и постепенно они действительно начинают её наполнять, вплоть до того, что из листка бумаги, на котором ничего не написано, то, что было бумагой в себе, становится образом этого Ничто, которое не написано нигде, но которое теперь уже написано между строк и в паузах между словами.

Так что бумагу можно рассматривать как образ большого Ничто, в котором заключено ещё не созданное Всё. Не потому, что его нет, но лишь потому что, сколь бы подспудным и неограниченно возможным оно ни было, извлечь его можно лишь при помощи слова.

В то время как мы побуждаем слова построить свой собственный сочинённый мир на бумаге, пробелы между словами не просто остаются пробелами, но и – поскольку слова являются в результате выбора между бесконечным числом возможностей – выступают как нечто большее, нежели та необходимая бездна пустоты, на фоне которой вырисовывается случайность слов.

Мне и самой доводилось сидеть и страшно злиться на это ничто, когда ум заходит за разум. Без малейшего намёка на хоть какой-то проблеск света. Состояние, когда все на свете слова и явления были сами по себе и совершенно изолированы друг от друга, а любое слово, за какое я только ни пыталась ухватиться, звучало невразумительно.

Здесь было бы естественно поставить под вопрос утверждение о том, что для писания стихов нужны исключительно слова и ничто в форме белой бумаге.

Можно поискать утешение в представлении о том, что стихи могут описать твоё личное переживание, эпизод из повседневности или, может быть, из поездки, несравненный закат солнца – да всё, что угодно, – или же стихи могут быть основаны на твоих размышлениях, идеях, например, о том, как следует обустроить общество, или о связи между всем живым на Земле.

Но стихи получаются не из всяких переживаний или размышлений, идей и представлений о чём бы то ни было. Стихи пишут словами.

Лишь прислушиваясь к словам, к их ритму и звуковой окраске, всей их музыке, можно выявить их смысл.

Лишь восхищаясь словами, удивляясь этим странным человеческим звукам и их разветвлённой сети отношений, можно вообще заводить речь о стихах.

Новалис в своём «Монологе» в 1798 году даёт очень точное описание своего понимания отношений поэта с языком: