Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Пушкин уже был очень знаменит, но еще не стал «нашим всем». Сама же Катерина оставалась в центре внимания московского света. А. И. Тургенев называл ее «царицей Тимашевой», а Вяземский вторил ему из Петербурга: «…здесь много говорят о красоте Тимашевой».

Все отмечали особую entrain (притягательность, обаяние) Екатерины Александровны, изящество манер и тонкий вкус. Не расположенные к ней люди злословили о том, что физические данные намного превосходят её поэтические возможности, ее простодушное стихотворчество. Но, как веком позже утверждала Марлен Дитрих, «для женщины красота важнее ума, потому что мужчине легче смотреть, чем думать».

Безусловно признавали, что Тимашева – женщина светская. Что же являлось признаком светскости? Светская дама никогда не станет считать, что она – единственный или главный предмет внимания окружающих, что все только и делают, что думают и говорят о ней; ей никогда не придет в голову, что ею пренебрегают или смеются над ней, если она этого не заслужила… Будучи выше всех мелочей, она никогда не принимает их близко к сердцу и не приходит из-за них в ярость, если где-нибудь и сталкивается с ними, то готова скорее уступить, чем из-за них пререкаться. Она умеет обратиться к людям и знает, как вести себя надлежащим образом во всяком обществе. Большой знаток «светскости», Марсель Пруст неоднократно писал об аристократических манерах и, в частности, об особой естественности светских людей:

Благодаря такту и вкусу – не в сфере поэзии, а в области поведения, – Екатерина в самых непредвиденных обстоятельствах мгновенно улавливала, подобно музыканту, которого просят сыграть незнакомую ему вещь, какие чувства нужно сейчас выразить, с помощью каких движений, и безошибочно выбирала и применяла соответствующие «технические приемы». При нежности сердца это было не притворство, а истинное сопереживание. Кроме того, чувство вкуса давало ей возможность проявлять его, не руководствуясь посторонними соображениями. В трактовке Пруста «верность вкуса» и есть эквивалент аристократической «естественности», интуитивного ежесекундного знания, что лучше всего делать в данных обстоятельствах.

Эта же верность вкуса помогала Тимашевой не мельчить с печатью ее стихов: они появлялись редко, но все – в изданиях Дельвига – Пушкина. Два ее стихотворения были опубликованы в последнем издании «Северных цветов», подготовленном Пушкиным в память об А. А. Дельвиге. Стихи обращены к мужчинам, подобная форма не так часто встречается в женской лирике. Произведения отличаются психологизмом, тонким анализом чувств. Стихотворение «К незабвенному» – это присущая поэтессе, выраженная в ласковых словах благодарность за испытанные к ней чувства и обещание вечной дружбы – и только: «Прости же мне души волненья,//И тайный вздох, и жар ланит; // Нет! не любви то упоенья,//Но сердце дружбой лишь горит». Действительно, не дарить же любовь всем, кто тобой восхищается. Но здесь поэтессу можно упрекнуть в кокетстве – сначала завлечение вздохами и взглядами, а в результате – «давайте дружить». Жаль, что не осталось свидетельств реакции современников на эти строки.

В стихотворении «К застенчивому» звучит мотив интуитивного восприятия, характерного для женщины. Она ободряет адресата, не уверенного в своей значимости, привлекательности, умении выразить обуревающие чувства: «…Говорит твой взор, когда молчишь //И выражением сильнее слов волнует». В данном случае чувства обращены не к ней, и поэтесса стремится дружески подбодрить робкого влюбленного. Любовь и дружба для Екатерины – это горение сердца, нечто истинное и сокровенное.

В 1834 году дом Киндяковых оставался одним из центров светской жизни Москвы, каким он был, по словам В. И. Бухариной, осенью 1830 года. Булгаков в письме к дочери 6 марта 1834 года писал: «Сегодня вечером я был у Киндяковых… видел я там Тимашеву, были Бартенев и Ермолов». Оживленная переписка Екатерины Александровны с Вяземским не прекращалась, а в светских беседах своих они обычно были склонны к куртуазно-религиозным, ни к чему не обязывающим двусмысленностям. Видимо, Вяземский испытывал к ней самые романтические чувства, и только поставленный ею предел не позволял перейти черту. В ожидании перемены погоды князь был склонен хвалиться адресатке своими любовными победами. Она же поощряла его рассказы, называя их исповедью грешника, а себя – его духовником. В письмах к Вяземскому красавица кокетничала: «Кто теперь она? Оставьте меня, по крайней мере, в сладкой надежде, что место духовника никто не заменил» (26 января 1832); «Нет, мое духовенство не сердится на вас» (24 июня 1832). Не трудно вообразить разочарование восхищенного красотой Екатерины, откровенно увлеченного и рассчитывающего на взаимность Петра Андреевича, когда он понял, что ему отводится роль всего лишь Друга.