Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Пока в семье Янишей кипели такие страсти, Мицкевич для устройства дел отправился в Петербург. Из северной столицы Адам вполне определенно писал другу Киприану Дашкевичу: «Нет сомнения, что Художница мне нравилась, но я не был настолько влюблен, чтобы ревновать или не представлять себе жизни без нее. Ты не прав, если считаешь, что дела между нами зашли слишком далеко. Я пока не признавался ей в любви. Один раз только, когда она начала жаловаться на различные свои неприятности и, с одной стороны, превозносить счастье жизни в родительском доме, а с другой – тревожиться за свое будущее, я спросил невзначай и как бы случайно: могла ли она быть счастлива, разделив судьбу с любимым человеком или что-то в этом роде. Она ответила: это совершенно невозможно, т. е. дала понять, что существуют непреодолимые препятствия, суть которых никогда не объяснила. Я думаю, что она никогда не смогла бы уйти из родительского дома, а я вряд ли мог бы навсегда остаться в Москве. Действительно все это разделяющие преграды. Как-то раз я сказал, что есть такая особа, которая подошла бы мне при счастливых обстоятельствах. Вот и вся история… Если она найдет себе хорошую партию, пусть пригласит меня на свадьбу; я со своей стороны тоже готов это сделать… Никаких взаимных обязательств между нами нет, да они и не нужны». А в одном из последующих писем есть такие слова: «Я ни разу не сказал ей, даже шутя, что люблю ее; никогда не говорил о женитьбе».

С другой стороны, впервые за много лет у него нет романов, чему он даже сам удивлён. Удивлён и встревожен: «Неужто же меня Художница настолько очаровала, что я стал отчаянно холоден к другим женщинам?» Киприана Дашкевича он наставлял: «Еще моя осада не снята, и кто знает, предприму ли я новый штурм… Помни, что ты должен приготовить рапорт и сообщить в своей обычной манере подробно и точно, что происходит на Мясницкой»?

Когда Адам и Каролина увиделись в Москве весной 1829 года, он вписал ей в альбом стихи:

Когда пролётных птиц несутся вереницы
От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине,
Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы
Знакомым им путём к желанной стороне.
Но, слыша голос их печальный, вспомни друга!
Едва надежда вновь блеснёт моей судьбе,
На крыльях радости промчусь я быстро с юга
Опять на север, вновь к тебе!

Но ничего определенного он ей не сказал и своего предложения – если оно было сделано раньше – не повторил.

Могли ли присутствовать колебания религиозного характера? Для идеального сармата всегда была очень важна религиозная составляющая, в нее обязательно входил католицизм. Впрочем, вера претендентки смущала не очень: дочь лютеранина и католички, принявших православие, могла вернуться к вере матери. Так что дело было только в деньгах. Наперснику Дашкевичу он объяснял ситуацию: «Состояние вещей таково: если бы она была действительно настолько богата, чтобы сама себя содержать как жена могла (ибо, как знаешь, сам я себя еле могу прокормить), и если бы она со мной отважилась ездить, я женился бы на ней, хотя кое-что в ней мне не по душе… Но это, однако, возмещается её прелестными и добрыми качествами. Доведайся стороной (если возможно), есть ли у неё состояние. Никаких обещаний от моего имени давать не следует, ибо моё положение доныне сомнительное».

Адам Мицкевич. Художник И. Ф. Хруцкий

Дашкевич не долго «подробно сообщал» адресату о происходящем на Мясницкой – страдая от неразделенной любви к Каролине, любящей другого, от безысходности жизни мелкого чиновника и изводившей его чахотки, поздней осенью 1829 года, особенно мрачной и унылой в Москве, он покончил собой. Очень сомнительно, что, как считали некоторые, он делал Яниш предложение – что, кроме себя самого, находившегося при последнем издыхании, он мог предложить девушке с блестящим будущим?

Мицкевич встревоженно писал другому своему конфиденту Юзефу Ежовскому: «Хотел написать Каролине, но не знаю, что произошло после этого ужасного события, что она думает и что с ней творится. Если бываешь у нее, напиши мне откровенно свои мысли и советы. Я ничего ей не обещал, а теперь обстоятельства еще более нас разделили. Но все же я хочу услышать твой голос, напиши откровенно и без обиняков».

Неизвестно, ответил ли другу Ежовский, но позже Адам прислал письмо – не Каролине, а ее отцу. В нём Мицкевич расхваливал профессору его дочь, особенно отмечая её успехи в польском языке, «которые удивляют всех, кроме людей, знающих её необычайные способности ко всем наукам». И добавляет: «Как её бывший учитель польского языка, горжусь, что нашёл такую ученицу».