Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

По убеждениям своим и дружеским связям Павлова склонялась к славянофилам[26], не разделяя при этом их политических крайностей, она избрала для себя нейтральную идейную позицию, что возбуждало возмущение обеих сторон. Но в их распре, вызванной публичными лекциями Грановского, она не стала на сторону славянофилов и с негодованием отнеслась к Языкову, который раньше в звонких стихах ее часто и усиленно воспевал. Теперь появились его «бессильные и гадкие стихи под заглавием: “Не наши”, в которых прежний поэт разгула и свободы, сделавшийся, как выразился очень удачно Герцен, славянофилом по родству (Хомяков был женат на его сестре), намекал на Чаадаева – как на отступника, на Грановского – как на лжеучителя, губящего юношество, на Искандера – как на лакея, щеголяющего западной ливреей; клеймил всех, разделяющих их идеи, как изменников отечества». При такой выходке даже миролюбивый и кроткий Грановский вышел из себя. Языков не стеснялся в выражениях: Чаадаев, Герцен и Грановский по его убеждению – «люд заносчивый и дерзкий – опрометчивый оплот ученья школы богомерзкой», – которому «чужд и дик родной закон, родной язык непонятен, для кого родная земля иль безответна, иль смешна, чей ум развратен, а совесть прокажена».

Каролина не разделяла подобных воззрений и не приняла его стихотворение. Обиженный Языков обратился к ней с посланием, в котором удивлялся тому, что она «поразила его – беззащитного неприязнью небывалой» за то, что его «русский стих восстает на нехристь злую за родную старину и долефортовскую Русь». Он напоминал о дружбе, смолоду связывавшей их и не прерывавшейся в течение пятнадцати лет.

Именно эта дружба не давала поэтессе присоединиться к хору хулителей Языкова. Сначала она молчала. Но и западники и славянофилы требовали определиться, на чьей она стороне. В ее отклике сказалась высота ее нравственного чувства и человечность взглядов, чуждых зоологическому патриотизму Языкова. Она писала:

Нет! не могла я дать ответа
На вызов лирный, как всегда;
Мне стала ныне лира эта
И непонятна, и чужда.
Не признаю ее напева,
Не он в те дни пленял мой слух;
В ней крик языческого гнева,
В ней злобный пробудился дух.
Не нахожу в душе я дани
Для дел гордыни и греха,
Нет на проклятия и брани
Во мне отзывного стиха.

Зато Языков «нашел в душе» и злые стихи, и эпиграммы на ту, которую раньше величал «княгиней русской поэзии». Она призывала устыдиться, одуматься, но напрасно. От своего либерального мужа Павлова Каролина на сей раз не получала никакой моральной поддержки. Он, похоже, завидовал успехам жены. Его литературные дела не двигались. Сборник «Новые повести» провалился. Он находил утешение в картах и светской жизни.

Салон Павловых терял прежний блеск и привлекательность – уходили его знаменитые завсегдатаи. В 1844 году скончался Е. Баратынский, а Ю. Самарин уехал в Петербург; в следующем году умерли Д. Крюков, Д. Валуев и А. Тургенев, неизменно бывавший у Павловых во время своих наездов в Москву. Зимой 1846–1847 года. после тяжелой болезни умер Н. Языков; в начале 1847 года навсегда уехал за границу Герцен, в 1848 году переселились в Петербург Редкин и Кавелин; реже стал бывать оставивший профессорство М. Погодин.

Между тем поэтический талант Павловой совершенствовался. В 1848 году был создан «Разговор в Трианоне», в котором блестящий стих соединяется с глубиною мысли, яркостью образов и богатой исторической эрудицией. В беседе графа Мирабо и знаменитого авантюриста Калиостро в саду Трианона, где «в толках о своих затеях гуляли в стриженых аллеях толпы напудренных маркиз», проведена, подкрепленная рядом примеров, мысль о том, что выдающиеся события истории народов представляют собою смену проявления двух видов насилия: или одного над безответною толпой, или разъяренной толпы над стоящим нравственно выше ее. Беспощадный гнев Моисея, бой гладиаторов, суд над Христом, Нерон, любующийся пылающим Римом, Коло-ди-Риенци, казнь Тамплиеров, Жанна д'Арк, Варфоломеевская ночь, казнь Карла I и развратный пир Карла II проходили перед читателем в ряде ярких картин, оканчиваясь предсказанием, что и грядущая революция, которую так жадно ждет Мирабо, окончится после «взрыва сил сердитых» массою темных дел и разбитых надежд – и новым, еще более жестоким самовластьем одного над всеми. Его приговор революционному народу суров:

Всегда в его тревоге страстной
Являлся, вслед за мыслью ясной,
Слепой и дикий произвол.
Всегда любовь его бесплодна,
Всегда он был, поочередно,
Иль лютый тигр, иль смирный вол.