Стихотворения (1927)

Я тру
        ежедневно
                         взморщенный лоб
в раздумье
                  о нашей касте,
и я не знаю:
                   поэт —
                              поп,
поп или мастер.
Вокруг меня
                   толпа малышей, —
едва вкусившие славы,
а волос
            уже
                  отрастили до шей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв,
                           выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я,
   каюсь,
              во храме
                             рвусь на скандал,
и крикнуть хочется:
                               — Вон! —
А вызовут в суд,—
                              убежденно гудя,
скажу:
          — Товарищ судья!
Как знамя,
                 башку
                           держу высоко,
ни дух не дрожит,
                            ни коленки,
хоть я и слыхал
                         про суровый
                                             закон
от самого
               от Крыленки.
Законы
           не знают переодевания,
а без
        преувеличенности,
хулиганство —
                        это
                             озорные деяния,
связанные
                 с неуважением к личности.
Я знаю
           любого закона лютей,
что личность
                     уважить надо,
ведь масса —
                      это
                           много людей,
но масса баранов —
                                 стадо.
Не зря
          эту личность
                               рожает класс,
лелеет
           до нужного часа,
и двинет,
               и в сердце вложит наказ:
«Иди,
         твори,
                   отличайся!»
Идет
        и горит
                    докрасна́,
                                   добела́…
Да что городить околичность!
Я,
   если бы личность у них была,
влюбился б в ихнюю личность.
Но где ж их лицо?
                             Осмотрите в момент —
без плюсов,
                   без минусо́в.
Дыра!
         Принудительный ассортимент
из глаз,
            ушей
                     и носов!
Я зубы на этом деле сжевал,
я знаю, кому они копия.
В их песнях
                   поповская служба жива,
они —
          зарифмованный опиум.
Для вас
             вопрос поэзии —
                                         нов,
но эти,
           видите,
                       молятся.
Задача их —
                    выделка дьяконов
из лучших комсомольцев.
Скрывает
               ученейший их богослов
в туман вдохновения радугу слов,
как чаши
              скрывают
                             церковные.
А я
     раскрываю
                      мое ремесло
как радость,
                   мастером кованную.
И я,
      вскипя
                с позора с того,
ругнулся
              и плюнул, уйдя.
Но ругань моя —
                           не озорство,
а долг,
           товарищ судья.—
Я сел,
          разбивши
                          доводы глиняные.
И вот
        объявляется при́говор,
так сказать,
                  от самого Калинина,
от самого
               товарища Рыкова.
Судьей,
            расцветшим розой в саду,
объявлено
                 тоном парадным:
— Маяковского
                        по суду
считать
            безусловно оправданным!

БУМАЖНЫЕ УЖАСЫ

(ОЩУЩЕНИЯ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО)