Мандоры, прежде золотой,
Звеневшей с флейтой и виолой,
И требник, ветхий и простой,
С торжественным стихом начальным,
Раскрыт монахиней святой,
Как встарь, на гимне величальном.
Но ангел озарил стекло,
Неслышно пролетая мимо,
И арфой в руки ей легло
Крыло ночного серафима,
И в полумраке витража
Ни струн, ни флейт, ни величанья:
Под пальцами, едва дрожа,
Струится музыка молчанья.
Послеполуденный отдых Фавна
Фавн
Вам вечность подарить, о нимфы!
Полдень душный
Растаял в чаще сна, но розово-воздушный
Румянец ваш парит над торжеством листвы.
Так неужели я влюбился в сон?
Увы,
Невыдуманный лес, приют сомнений темных, —
Свидетель, что грехом я счел в роптаньях томных
Победу ложную над розовым кустом.
Опомнись, Фавн!..
Когда в пылании густом
Восторг твой рисовал двух женщин белокожих,
Обман, струясь из глаз, на родники похожих,
Светился холодом невинности, но та,
Другая, пылкая, чьи жгучие уста
Пьянят, как ветерок, дрожащий в шерсти рыжей,
Вся вздохи, вся призыв! — о нет, когда все ближе
Ленивый обморок полдневной духоты,
Единственный ручей в осоке слышишь ты,
Напевно брызжущий над флейтою двуствольной,
И если ветерок повеет своевольный,
Виной тому сухой искусственный порыв,
Чьи звуки, горизонт высокий приоткрыв,
Спешат расплавиться в непостижимом зное,
Где вдохновение рождается земное!
О сицилийское болото, день за днем
Я грабил топь твою, снедаемый огнем
Тщеславной зависти к величью солнц, ПОВЕДАЙ,
Все горит
В недвижный этот час и мало говорит
Тому, кто, оживив тростник, искал несмело
Гармонии, когда листвою прошумело
И скрылось тщетное виденье многих жен:
Потоком древнего сиянья обожжен,
Вскочив, стою один, как непорочный ирис!
О нет! не быстрых губ нагой и влажный вырез,
Не жгучий поцелуй беглянок выдал мне:
Здесь на груди моей (о Фавн! по чьей вине?)
Еще горит укус державный — но довольно!
Немало тайн таких подслушивал невольно,
Обученный тростник, что так бездонно пуст,
Когда, охваченный недугом жарких уст,
Мечтал в медлительных, согласных переливах,
Как в сети путаниц обманчиво-стыдливых
Мы песней завлечем природы красоту
И заурядных спин и бедер наготу,
По замыслу любви, преобразим в тягучий
Томительный поток негаснущих созвучий,
Не упустив теней из-под закрытых век.
Сиринга, оборви свирельный свой побег!
Дерзай, коварная, опять взойти у влажных
Озерных берегов, а я в словах отважных
Картиной гордою заворожу леса,
С невидимых богинь срывая пояса!
Вот так из сочных грозд я выжимаю мякоть
И, горечь обманув, решаюсь не заплакать:
Смеясь, спешу надуть пустую кожуру
И на просвет слежу пьянящую игру
Огней, встречающих мерцаньем ночь седую.
О нимфы, ПАМЯТЬЮ я кожицу раздую
Прошедшего:
О ноша девственных взбешенных обольщений,
Укора твоего нет для меня священней,
Когда отчаянно ты губ моих бежишь,
Бледнее молнии, рыдаешь и дрожишь!
От ног бесчувственной наяды к сердцу томной
Передается дрожь и, вид отбросив скромный,
Она вдыхает хмель дурманящих паров.
Что искушать богов!