Стихотворения и поэмы

Мохнатая шапка, гадюкою шлык…
А в сердце: «Констанция, где ты?»
Вчера на расстреле — к смертям я привык —
я снял с офицера штиблеты.

На станции хлопцы гуляют давно,

и сотник меж ними патлатый,
рябой и курносый, ему — всё равно:
за деньги полюбят девчата.

Блестит за дверями заснеженный путь,

как выстрел сухой и короткий…
Уж близко Махно… им не страшно ничуть,
танцуют гопак и чечетку.

Я вышел: волшебный и сказочный вид,

под снегом поля и овражки,
и ясень под месяцем тускло блестит,
зачем же здесь ружья и шашки?

То — стража. С горящей цигаркой рука,—

всю видно, от ногтя до шрама.
Узнал по нему своего казака —
дружок мой со станции Яма.

На западе — яркие вспышки огня.

«Дежуришь?» — спросил я Егора.
Ему восемнадцать, он на год меня
моложе. Донецкие горы —

вот родина наша. Засыпаны мы

снегами, и память, и души.
Что это за грохот мне слышен из тьмы,
уж не броневик ли, послушай!

Поехали хлопцы за сеном в село —

назад привезли нам их трупы…
И сеном в санях, как на смех,
замело их мертвые синие губы…

Сегодня идем на отчаянный шаг:

нашивки сорвем и погоны
и к красным бежим через поле, овраг,
сквозь все патрули и заслоны.

Сменили Егора. И вот мы идем

(а может быть, всё это снится?)
на дальние вспышки, на пушечный гром,
на яркие в небе зарницы.

Я счастлив, я снова — поэт и шахтер,

сдаваться, пожалуй, нам рано.
Жены фотокарточку вынул Егор,
чтоб мне показать, из кармана.

«А сыну два года. Какой он теперь?

Как он улыбается чудно!..»
Прорвемся ли, выживем? Сколько потерь!
И смерть нам грозит поминутно.

Идем. И не видно уже казаков.

А ветер нам стелет тревогу.
А жители сала вчера, огурцов
и хлеба нам дали в дорогу.

Смелее, товарищ! Винтовку бери,

сражайся за правое дело.
Идем. А над нами — сверканье зари,
лес в золоте заиндевелый.

Смелее, товарищ! Ты дымом пропах,

и кровь запеклась на шинели.
С тобою в восстаньях, любви и боях
узнали мы жизнь и взрослели.

Вот мы на Лимане, и солнце встает,

снега озаряя в округе,
и кто-то, как плуг, его крепко берет
в надежные, сильные руки…

«Володька!» Я вздрогнул. Он крикнул: «Беги!»

Подкрались откуда-то с краю
петлюровцы тихо, сверкнули клинки,
что было потом — я не знаю.
………………………………
На западе — хмурые тучи в огне,
быть может, Донецкие горы…
Разрубленным ртом улыбается мне
застывшая маска Егора.

Лежало, оборванной тише струны,

Егора холодное тело…
А карточка сына его и жены
прощальным укором чернела.

1924–1925

32. МАРИЯ («Зеленеют хлеба, отцветает любовь…») © Перевод Л. Лавров