Стихотворения и поэмы

Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги.
Рядом изгородь, мельницы старой крыло.
Старый конь подымает с опаскою ноги:
Оступиться чуть-чуть — и в сугроб занесло.

Предвесенней порой на пустынных Аландах

Энгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену.
На уступах крутых, на снегах безотрадных —
Уже близится срок — и закончим войну…

Стынет пена валов между черных утесов.

На снегу полыньи.
                               Там, где льдов полоса,
Скоро лайбы скользнут, и руками матросов
Будут косо наклонены вниз паруса.

Значит, надо спешить. Надо по льду залива

До распутицы к дальним пройти берегам,
К той последней меже, где за краем обрыва
По дороге крутой — за скалой Гриссельсгам.

Под высокой сосною Давыдов и Кульнев

Щи хлебали, смеясь, из большого котла.
Пень — подобьем стола,
                             два седла — вместо стульев,
И на ложе из ельничка
                                      ночка тепла.

Разговор задушевный.

                                    «А грустно мне что-то, —
Тихо Кульнев сказал. — Перед боем, гляди,
Не могу я заснуть.
                             Если ж полудремота
Вдруг смежает глаза, то одно впереди
Предо мною тогда возникает из мрака:
Давний год, и старинных походов пора,
И Суворов сидит на краю бивуака,
Молча рядом стою у большого костра.
Долго слушаю.
                    Как он бывал разговорчив.
Блеск немного запавших, прищуренных глаз,
Взмах короткой руки.
                                    До скончания ночи
О войне, о турецком походе рассказ.
А потом замолчит, улыбнется нежданно
И сотрет рукавом белый иней с клинков,
Спросит он невзначай:
                                  „Ты читал Оссиана?
Перевел его славно гуляка Костров!..“
Ты ответишь
                    и вдруг замечаешь:
                                                           угрюмо
Он глядит, будто слова не молвил с тобой,
Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума.
Исполненье мечты? Или завтрашний бой?
Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут,
Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“
Встанет рядом с тобой, поведет на поверку,
Значит, найден на завтра отменный маневр.
Так и я перед боем то весел, то грустен,
Дай подумать теперь. Трубка вот — затянись…
Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустим
Мы разведку врага…»
                                         Засыпает Денис…

…Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой,

 Уплывающей тьме он укрылся плащом…
«Просыпайся, Денис! — молвил Кульнев
                                                            с улыбкой.—
Карабин заряди. Через час мы идем…»

Полк построился. Кульнев скакал пред рядами.

«Дня победы я ждал — и приблизился он!
В том последнем бою буду я перед вами,
А за вами сам доблестный Багратион.

Путь на море тяжел. Словно как на пожарище,

Станет вам на ветру, прямо слово — жара!
Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи,
Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!»

Растянулись колонной по белой равнине.

Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!»
Верный конь проскакал по рассеченной льдине.
Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед.

До рассвета шли медленно. Кое-где наледь.

Конь копытом скребет ледяную кору.
«Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить!
В самом деле, жара на холодном ветру…»

Ранним утром уже зачернели утесы.

Скользкий берег уступом взбегал к вышине.
Расходился туман, и сквозь сумрак белесый
Ерофеев скакал на усталом коне.

И за ним по снегам, рассыпался лавой,

Скачут все эскадроны под вражий огонь.
Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!»
И под пулями пляшет обстрелянный конь.

Загремело «ура!» по рядам молодецким,

И донесся со льда чей-то горестный крик,
И пикеты врага перед берегом шведским
Разбегались под быстрыми взлетами пик.

В свисте ветра нежданно послышался выстрел.

Ерофеев упал… только шашка блестит…
Неужели убит? Подымается быстро
Из-под грозно мелькающих конских копыт.

Он поднялся в простреленной старой шинели.

Он, в снегу увязая, идет по скале.
Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле,
Застонав, он подпрыгнул — и снова в седле.

Снова скачет вперед в белых клочьях тумана,

Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус.
Кое-как на скаку перевязана рана.
Шашка звякает. Снега скользящего хруст.

И галопом туда! К первым вражьим пикетам!

Разве кланяться пулям захочет фланкер?
Рассветает, и видит он: перед рассветом
Казаки показались на выступах гор.

…Ветер с юга. Ломается лед у затона.

Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму.
«Приказанье исполнено Багратиона,—
Напиши-ка, Денис, донесенье ему».
— «Всё?»
                        — «Как будто бы всё!»
                                      — «Табаку бы немного…»
— «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…»
— «Голова закружится…»
                                     А там, где дорога,
Песню вывел гусар, как коня, до зари:

             «Вот как, братцы, мы ходили

             По льду к дальним берегам,
             Да как ворога разбили,
             Как заняли Гриссельсгам».

Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе.

На ресницах то ль иней, то ль просто слеза.
Ерофеев лежит у костра на соломе,
Рукавом в полусне закрывая глаза.

«Честь имею…» — скользя, подбегает подлекарь.

«Что с фланкером моим? Будет жить или нет?
Коль не вылечишь…»
                        — «Вылечу!»
                                         — «Станет калека?»
— «Нет! Поправится он…»

                                    Через несколько лет,

Вспоминая тот день, эти темные чащи,
Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть,
Кульнев думал:
                        «Исполнилось высшее счастье.
После новых побед не страшусь умереть!

Похвалил бы меня Александр Васильич,

Перед строем обнял бы, приказ объявил.
Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь,
Если крепко захочешь…“
                               И я победил…»