Подходит ночь. Смешав и перепутавГул океана, книгу и бульвар,Является в сознанье лилипутовС неоспоримым правом Гулливер.Какому-нибудь малышу седомуНесбыточный маршрут свой набросав,Расположившись в их бреду как дома,Еще он дышит солью парусов,И мчаньем вольных миль, и черной пеной,Фосфоресцирующей по ночам,И жаждой жить, растущей постепенно,Кончающейся, может быть, ничем.И те, что в эту ночь других рожали,На миг скрестивши кровь свою с чужой,И человечеством воображалиСамих себя в ущельях этажей,Те, чьи умы, чье небо, чьи квартирыВверх дном поставил сгинувший гигант,—Обожжены отчаяньем сатиры,Оскорблены присутствием легенд…Не верят: «Он ничто. Он снился детям.Он лжец и вор. Он, как ирландец, рыж».И некуда негодованья деть им…Вверху, внизу — шипенье постных рож.«Назад!» — несется гул по свету, вторяОчкастой и плешивой мелюзге…А ночь. Растет. В глазах. Обсерваторий.Сплошной туман. За пять шагов — ни зги.Ни дымных кухонь. Ни бездомных улиц.Двенадцать бьет. Четыре бьет. И шесть.И снова. Гулливер. Стоит. Сутулясь.Плечом. На тучу. Тяжко. Опершись.А вы где были на заре? А вы быНашли ту гавань, тот ночной вокзал,Тот мрачный срыв, куда бесследно выбылОн из романа социальных зол?Вот щелкающим, тренькающим пискомЗапело утро в тысяче мембран:«Ваш исполин не значится по спискам.Он не существовал. Примите бром».1929
29. ВЕНЕРА В ЛУВРЕ
Безрукая, обрубок правды голой,Весь в брызгах пены идол божества,Ты людям был необходим, как голод,И недоказан был, как дважды два.Весь в брызгах пены, в ссадинах соленых,Сколоченный прибоем юный сруб.Тысячелетья колоннад хваленых,Плечей и шеи, бедер, ног и рук.Ты стерпишь всё — миазмы всех борделей,Все оттиски в мильонных тиражах,—О, только бы глядели и балдели,О, лишь бы, на секунду задержавЛюдской поток, стоять в соленой пене,Смотреть в ничто поверх и мимо лбов, —Качая бедра, в ссадинах терпенья,В тупом поту, в безруком упоенье,Вне времени! И это есть любовь.Июнь — июль 1928